Пасечник подмигнул хохотавшему Гаранину:

— А хоть есть, Порфирьич, за что?

— У-у-у! — загудел Гаранин, и длинное лицо его еще больше вытянулось. — Много у тебя рябка — не ожидал. Можно сказать, уважил.

— Был бы он, если бы не Василь Егорыч. — Уздеев стаскивал свитер и, вынырнув из него, опять поглядел на пасечника. — Так, Егорыч? Два дня небось с лошадки не слезал, табунки сбивал...

— И зайцев привязывал, — добавил Гаранин.

— Зайчишек, да, — затряс аккуратною бородкой Василь Егорыч. — Зайчишки в этом году страсть в наших местах, нынче можно попривязать.

— Ты, Егорыч, давай мне сохатого! — нарочно строго, как на оперативке в тресте, потребовал Гаранин.

— Да что ж? И его можно, если поднатужиться...

— Вот и поднатужься, — словно разрешил Уздеев. — Что ж ты, зря, что ли, каждый день тут мед пьешь и медом закусываешь?

— Беда! — вздохнул пасечник громко. — Не берет меня, Славик, мед! Не в коня корм, как говорится. На других пасечников поглядишь, голый на снегу переспит, луженую спанку после себя оставит, и хоть бы что — ни воспаленья тебе, никакой другой хворобы... Так мед в нем играет.

Уздеев приподнял ладонь:

— Медовуха!

— А я как был смолоду скелет... Вот загадка! Не дает он мне сил, да... В чем дело?

Котельников выбрал момент:

— Так вы куда — деда?

— Пурыскина?.. А в зимовейку наладил, пусть там ночует. Печурка есть. Сидит в исподнем, штаны сушит...

Все в компании были старые приятели пасечника, знали его лучше, чем знал Котельников, но теперь он прожил тут почти неделю, а остальные, как и договаривались, приехали нынче утром — на субботу да на воскресенье, — и потому Котельников был сейчас как бы за старшего, всех опекал и обо всех заботился.

Погромыхивал сосок рукомойника, падала в таз вода, и друзья его из рук в руки передавали мыло, отбирали друг у друга полотенце, кто с расческой, а кто без нее теснились напротив висевшего на стенке небольшого зеркала, поправляли воротники измятых под свитерами да под телогрейками рубах, ладонями приминали вихры, растопыренною пятерней оглаживали слежавшиеся под тесною охотничьей шапкой волосы, а Котельников то и дело спешил мимо них то с железной чашкой отборных, с детский кулачишко соленых груздей, а то с налитою янтарем четвертью медовухи.

Они, конечно, не могли не задевать его:

— Дождемся мы, в самом деле, когда этот тип накроет, или нет?

— Сразу видно, в ресторане товарищ не работал — не та сноровка...

— Да он и на конвертерном не больно торопился.

— Ну, как же, а говорят, даже особое понятие родилось: эффект Котельникова.

— Так это совсем не то!

— Ты думаешь, товарищ Котельников, мы шутим? Жрать хочется — страсть!

— Ничего-ничего, — он оборачивался на ходу, — повыделяйте-ка сок, повыделяйте!..

Сам он тоже порядком проголодался, но поскорей сесть за стол ему хотелось больше из-за того, чтобы собрать наконец вместе эту братву, по которой он тут соскучился, чтобы не торопясь на всех посмотреть да со всеми поразговаривать. Утром не до того: все заядлые охотники, спешили в тайгу, а там как разошлись, так и проходили порознь до вечера; близко Котельников видел одного Гаранина, в паре с которым охотился...

Но вот они наконец расселись за просторным и прочным круглым столом посреди горницы. Плотоядно потирает ладонями крупный, с серыми глазами и с заметно поредевшей за последнее время шевелюрой блондин — управляющий «Сталегорскпромстроем» Саша Гаранин. Чинно замер с ним рядом скуластый и широкоплечий Алешка, верный шофер и верный его оруженосец. Совсем невысокий и тоненький, мальчишка мальчишкой, Толя Растихин, заведующий кафедрой из металлургического, профессор — тот самый, можно сказать, академик, — протирает очки, смотрит на стол, близоруко прищурившись, и от этого очень правильные черты его лица кажутся еще мельче, еще игрушечней. Ладно сбитый, всегда с уверенным и будто чуть насмешливым взглядом Уздеев глядит сейчас в потолок, всем своим видом показывает, что терпеливо ждет, пока ему поднесут, но он-то, великий любитель деревенских яств, как раз все уже давно разглядел — и обложенный крепкими, в пупырышках огурцами, на четыре части располосованный тугой вилок квашеной капусты, облитый запашистым подсолнечным маслом, и глубокие миски с творогом, влажным и ноздреватым, с густеющею, комками сметаной, с домашней кровяною колбасой, с только что вырезанным из рамки, еще не успевшим стечь сотовым медом... Рядом с Уздеевым горбился над краем стола Витя Погорелов, тоже начальник участка, из монтажников, — может быть, хотел стать хоть чуточку меньше? Роста Погорелов громадного, худой и мосластый, большое лицо его по-детски открыто, и стрижка у него странная, тоже как будто детская, но руки, руки... Когда подвыпьют да опять начнут над Погореловым подшучивать, Уздеев небось обязательно расскажет, как пасечникова жена, которая сейчас лечится в городе, однажды за столом попросила: «Ты, Витя, убери-ка пятерню, я, однако, тазик с пельменями поставлю...»

Прекрасная эта минута перед началом мальчишника где-то далеко от стройки, от надоевшей городской суеты, на утонувшей посреди глухой тишины таежной пасеке!

— С чего начнем? С медовухи или с беленькой?

— Давай с городской.

— С казенки... чтобы медовушка потом лучше легла.

— Она и так ляжет, не волнуйся!

Уже плеснули всем по половинке граненого, когда из кухни появился Василь Егорыч. Двумя руками держал просторный поднос из нержавейки, на котором лежали ровненькие, по локоть, малосольные щучки.

— А ну-ка, люди добрые, найдется место?

— Фирмен-ная! — Гаранин опять плотоядно потер ладони.

Уздеев снизу вверх глянул на пасечника, спросил вроде бы равнодушно:

— Добить хочешь?

Русая бородка у пасечника торчит клинышком, но аккуратный клинышек этот — только один из многих, из которых как бы составлен Василий Егорыч. И голова у него клинышком, и рот, и даже глаза с опущенными посредине нижними веками, и вся фигура его — тоже неширокий, но острый клин.

На слова Уздеева откликнулся еле слышно:

— Да ну там, Славик... по бедности!

В руках у всех замелькали ножи. У кого на поясе не было, сбегал за персональным на веранду, где лежала вся амуниция. Лег перед каждым слегка погнутый с краев кружок белого щучьего мяса.

— За что, братцы?

— За удачную охоту!

С охотой им в самом деле повезло, Котельников тоже был доволен и до сих пор словно ощущал в себе какой-то неутихающий трепет. У них с Гараниным все было, как в учебнике: тот оставался на месте, когда они вспугивали выводок, а Котельников шел загонять, и ни единожды не ошибся, всегда выходил точно там, где надо, но, удивительное дело, все рябки летели потом только на Гаранина, садились так, что стрелять было удобно только ему, а Котельников, с бьющимся сердцем, стольких птиц проводил горевшими от азарта глазами, но выстрелить так и не выстрелил — не потому что не хотел, просто всякий раз было не с руки.

Правила игры таким образом были строго соблюдены: Котельников и отвел душу, и никого не убил.

— За удачу само собой, но давайте-ка сперва — за сюрпу!

И за нее, конечно, стоило выпить.

Сюрпою Василь Егорыч называл нехитрое, в общем, сооруженье, при помощи которого он целиком перегораживал бежавшую под взгорком, на котором стояла пасека, крошечную речушку. Состояло оно из старых панцирных сеток, что привезли пасечнику со стройки, да громадной, метра на четыре длиною, верши, которую потом, когда в нее набивалась рыба, приходилось тащить из воды лошадкою.

Василий Егорыч признавался, что рыбалку не любит, на тех, кто ходит по берегу с удочкой, поглядывал всегда насмешливо, но плести морды из лозы был большой мастер, пору, когда начинала рыба скатываться, угадывал всегда безошибочно, и несколько крепких бочонков были у него всегда к этому времени готовы...

— Дельное предложение. За сюрпу!

Уздеев вдруг посмотрел на Котельникова, как будто что вспомнив, поставил свой стакан, быстро прошел на кухню и вернулся с чашкой молока.