— А ты его, упаси бог, не в суп?

Валька даже руками замахал:

— Не-а, что вы! Он у нас будет жить.

— А тебя мама послала? Или кто?

— Мама! — с гордостью сказал Валька, и ему стало вдруг очень приятно, что тут он ни капельки не соврал: и в самом деле, ведь это мама разбудила его нынче утром.

А старушка все как будто раздумывала:

— Ты знаешь, какой это кочет?.. Золото, а не птица. А умник! А поет! Зовут его плимутрок, порода такая. Будут говорить, что красных плимутроков не бывает — а ты не верь...

— Он у нас будет жить, — снова горячо оказал Валька.

— А ты чей сам?

— Дементьев...

— Это не Насти Дементьевой внучек?

— Она моя бабушка, — обрадовался Валька. — Так сколько он стоит, теть?

— Да окажешь своей бабушке, Стеша Софрониха хотела за семь, да потом узнала, что ее внучек... пять рублей у тебя, детка? Да только сам его не обижай и другим не давай в обиду.

Валька как будто даже испугался:

— Да что вы, теть, не-а!

А бабка длинно вздохнула, одновременно как будто что-то шепча, потом негромко сказала:

— Куда ты его, детка? В мешок?

Теперь Валька по дороге домой чувствовал за спиной живую и теплую тяжесть, ему иногда казалось, что петуху в мешке неудобно или, может быть, больно, и тогда он выпячивал живот и прогибал спину.

Это просто удивительно, как ему снова повезло!

Ему казалось, что точно так бежала с петухом за плечами Рыжая Лиса, и он иногда оглядывался как будто с тревогой, но и с довольством в глазах и как будто слушал, не мчатся ли следом собаки, — чтобы и совсем уж было похоже...

...Вот бежал так Валька с петухом за плечами, бежал, и собаки не успевали и тявкнуть, как тут же оставались далеко позади, и чужие мальчишки с другого края станицы не успевали замахнуться, как тут же с открытым ртом замирали да так и смотрели ему вслед — то ли на мешок, а то ли на семимильные сапоги.

Иногда он перелетал через целый квартал, подпрыгивал и несся над огородами и над садами в росе. По дворам плавно скользила его тень, и куры и утки бросались от нее врассыпную, как от коршуна или от маленького почтового самолета.

Он боялся, что сапоги в это время еще, чего доброго, спадут, шлепнутся куда-нибудь в сырую ботву, но они ничего, держались, и только слегка хлябали, когда он стукался подошвами о землю.

На углу их улицы стоял горбун Никодимыч с балалайкой в руке, и на нем была голубая атласная рубаха навыпуск, и вместо пояса висел витой шелковый шнурок с махрами на боку.

— Я тебя жду! — радостно закричал Никодимыч. — А ну-ка, покажи своего друга, похвались!

Валька достал из мешка красного кочета с каштановой грудью, и тот задергался у него в руках и закокотал, а Никодимыч пригляделся получше и вдруг ударил себя по колену:

— Да он красивей моего!

Они пошли домой, и тут к ним бросились и мама, и отец, и маленький Митрошка, все ахали, хвалили петуха и просили его подержать, а братец, конечно, уже плакал, потому что ему-то ведь как раз и нельзя было дать петуха — пока тот не обвык.

Посреди двора стояла папина машина, и он вдруг бросился к ней, а маме закричал:

— А ну, хозяюшка, открывай ворота!

— А ты куда это?

— Да подскочу за поллитрой, надо бы...

Нет, не так.

Наоборот, это мама говорит:

— Ты чего, за поллитрой — петуха обмывать?

А папа с подножки смеется:

— Да ну, ты придумаешь, еще чего?! Надо уже бросать эту дурь. Я за мамой за своей съезжу, давно она у нас не была, наша бабушка. Пускай она тоже на петуха глянет... как его? Плимутрок?

Мама обрадовалась:

— И устроим пир на весь мир!

Не успел никто еще и оглянуться, а машина уже снова стояла во дворе и бабушка уже вылезала из кабины и нарочно покряхтывала, будто чем была недовольна, а отец уже открывал задний борт. А там весь кузов был уставлен трехлитровыми банками с компотом. И каких только тут компотов не было: желтый — яблочный, коричневатый — из груш, розовый — из черешни и совсем темный — из вишен...

— Уж чего лучше искать, чем этот компот? — смеялась бабушка. — Сядем за стол и будем пить, у меня его еще на сто лет!..

И они с мамой пошли на кухню, Митрошка сидел в пыли и во все глаза смотрел на привязанного к яблоне петуха, который клевал белую кукурузу-ледянку и запивал ее водой из консервной баночки, а отец уже стучал в кузове молотком, пилил какие-то досочки, что-то ладил...

Никодимыч спросил:

— А ты чего там кумекаешь, Анатоль Потапыч?

Отец разогнул спину и отер со лба пот:

— Да ты знаешь, чего я придумал? Сделаю я тут в кузове маленькую такую клетку. Посадим в нее петуха, а Валюха с Митрошкой в кабину рядом со мной, и — поехали. У меня, знаешь, какая машина? У меня машина военная. В кабинке и крючок для автомата есть, ты посмотри. А мы туда балалайку повесим. На кочках да на ямах: трень-брень!

А Никодимыч в это время пощипывал струны на своей балалайке да винты подкручивал. Тут голову слегка оторвал от груди, затряс большим своим подбородком, засмеялся:

— А ты знаешь что? Я вот гляжу на петуха и думаю: а может, его и учить-то вовсе не надо? Ты только посмотри, как он скачет! Да он сам кого хочешь плясать научит — это же плимутрок!

Ударил по струнам совсем тихонько, а петух уже встрепенулся, захлопал крыльями... Дрыгнул лапой, чтобы освободиться от веревки, скинул ее и давай потихоньку приплясывать.

Из кухни вышла бабушка, остановилась, вытирает о фартук руки. Увидела, как пляшет петух, и головой закачала:

— Да будь ты неладно — вот это кочет! У кого ж только ты такого купил?

Валька сказал:

— Тетя Стеша Софрониха хотела за семь рублей, а потом узнала, что я — твой внук, и за пять отдала...

А кочет старался!

Бабушка даже в ладоши стала прихлопывать:

— Ишь ты!.. Ишь ты! — Обернулась к Вальке и строго сказала: — А ты ему воды в банке поставил? А ну-ка, быстренько сполосни ее да влей туда кизилового компоту!

С тех пор как Валька купил красного петуха, прошло уже больше трех месяцев, но плясать его так пока и не выучили — это ведь только сперва кажется, что все просто.

Сначала Вальке самому было недосуг. Только начнет у матери отпрашиваться, а она:

— Опять гулять! Думала, разрешу ему это баловство с петухом, так хоть немножко дома посидит, а он и тут — нет!

И Валька все ходил в няньках: за Митрошкой теперь и подавно нужен был глаз да глаз. И откуда взял такую привычку — каждый камушек тащит в рот. Только ты отвернулся, а он уже губы сжал, и мордочка хитренькая. Значит, во рту уже что-то есть. Только отобрал камушек или комочек земли, только заставил выплюнуть, а он — опять. Рот у него теперь, вытирай не вытирай, весь в пыли; от капустной кочерыжки хоть и не давай откусить — тут же замусолит. Яблоко ему очистишь, оно белое, а он что ни укусит — следок. Как будто перед этим песок жевал.

Валька прямо замаялся.

А потом надолго заболел Никодимыч. Сперва его положили в здешнюю больницу, а затем прилетел за ним санитарный самолет и увез.

Пока его не было, Валька попробовал было сам с петухом позаниматься, да только ничего у него не вышло. Петька не обращал на балалайку никакого внимания, и когда Валька начинал бренчать, спокойно себе греб да поклевывал. Он привязывал к петушиной ноге веревочку и пробовал его подергивать, но кочет только обиженно кокотал и начинал упираться. Пробовали они так: Валька бренчит, а Андрюшка Мельников петуха подбрасывает. Давали ему после этого сахар-песок или конфеты «горошек» — нет, и тут бесполезно. Недаром же Никодимыч предупреждал: без него и не берись — тут надо секрет знать.

И Валька, когда им с Митрошкой было невесело, просто выносил балалайку, бренчал на ней да вздыхал, а на петуха при этом только посматривал.

Иногда около Валькиного двора собирались ребята со всей улицы, и тогда, если дома никого не было, он выносил сюда балалайку и красного кочета. Его привязывали к лавочке, и он тут же начинал грести и вообще занимался чем хотел, а мальчишки по очереди брали балалайку и дрынькали и тоже смотрели на петуха... эх, скорей бы выздоравливал да прилетал домой на своем самолете Никодимыч!