В который раз я начинаю объяснять, что колпачков отдельно не продают. Может быть, привезти Андрею Тимофеевичу новую ручку? Китайские очень хороши.

— Зачем? — удивляется Андрей Тимофеевич. — Мне новая ни к чему. Пока есть эта... мне только колпачок! Ты поищи хорошенько, а?.. Может, в мастерских, где авторучки ремонтируют, поспрошай, а?.. В следующий раз привезешь...

— Обязательно, — обещаю я, — поищу...

— Буду ждать, — говорит Андрей Тимофеевич, улыбаясь.

Теперь он встает из-за стола и начинает ходить по кабинету.

Андрей Тимофеевич высок, плотен, из белой, в синюю полоску шелковой рубахи, к которой он никогда не пристегивает ворота, тянется борцовская шея, небольшой живот туго обтянут белыми полотняными штанами и туфли на босу ногу — сорок четвертого размера.

Брезентовые эти туфли густо мазаны зубным порошком — не по назначению Андрей Тимофеевич использует не только футляр от щетки, но и ее саму, — и когда он теперь тяжело ступает по кабинету, порошок осыпается, и на полу остаются белые контуры следов.

— Я тебя вот чего, молодое поколение, пригласил, — говорит в это время Андрей Тимофеевич голосом, как будто нарочно приподнятым. — Есть у меня для тебя материал — только ты и можешь поднять. Напиши-ка нам очерк о стригале Еременко!.. Человек он уже пожилой — и в финскую пришлось, и с немцем... Так можешь и написать: стриг, мол, почем зря фашистов, а теперь, мол, на мирном фронте — тоже стрижет будь здоров! Сделай, а?.. Крепко так, по-шолоховски!..

За раскрытым настежь редакторским окном знойная тишина, только бьется, зудит в плотной шторине явно не туда, куда ей надо бы, залетевшая пчела, да коротко похрустывают, осыпая порошок, белые полуботинки Андрея Тимофеевича, да монотонно звучит его голос...

Первые мои учителя в газетном деле, первые мои наставники — отчего с мимолетной грустью вспоминаю я вас сейчас?..

Впрочем, в этот приезд не было у меня ни трех дней на бережку нашей маленькой речки, ни затянувшихся далеко за полночь разговоров этих о мировых проблемах в кругу друзей, ни визита с рассказыванием новостей в редакцию «Красного казачества».

Я еще не успел отнести в комнату чемодан, он так и стоял еще у меня под ногами в палисаднике рядом с мамиными георгинами, когда в калитку вошел мой дружок Жора Черкесов, однокашник мой и теперь однокурсник, вместе с которым постигали мы основы журналистики.

С Жорой мы не виделись перед этим почти полтора месяца — с тех пор, как я поехал на практику в районный городок Галич в Костромской области, а Жора, имевший, как говорится, сердечный интерес в нашей станице, — сюда.

— Хорошо, что ты приехал! — закричал Жора еще от калитки. — Я больше не могу!.. Я на речке был всего один раз! Ты видишь, какой я белый!..

Конечно, определить — белый Жора или нет, было не так-то просто: если бы в учебнике зоологии портрет того самого волосатого человека Андрияна Евтихиева решили заменить портретом кого-нибудь помоложе, то одним из кандидатов наверняка стал бы мой друг Жора.

— Они меня так запрягли, что некогда вздохнуть! — выкрикивал теперь Жора. — Слушай, будь другом, давай вместе сделаем для них рейд по предприятиям торговли? Последняя моя работа. А то они зажали мой гонорар — до тех пор, пока не выполню плана по практике. На танцы пойти не могу!.. Выпить пива!.. Вчера прошу у мамы денег по-осетински, а она мне: «Что, по-русски уже стыдно! Думаешь, приятели твои не догадаются, чего ты у мамы просишь?..»

В рейд по предприятиям торговли и общественного питания мы с Жорой отправились на следующее утро.

Сначала мы попили холодного кваску в пекарне у старого нашего знакомого Ивана Ахазовича Пилина, к которому еще мальчишками с черными дерматиновыми сумками на плече бегали за хлебом, попили кваску и поговорили о том о сем в маленьком его кабинете, куда долетал теплый дух от только что вынутых из печи булок. Потом обошли немногочисленные продуктовые магазины, отмечая про себя, где все-таки больше мух — на клейкой бумаге, кручеными ленточками ниспадающей с потолка, или на потерявших первоначальный свой цвет бараньих ляжках, висевших на черных металлических крючках. Потом мы выпили бутылку вина в прохладном, пахнущем плесенью подвале пищеторговского склада, и заведующий складом Марк Наумович Шапиро, покачивая головой, пожаловался — только не для печати! — на жену председателя райисполкома, от которой ему прямо-таки нет житья: приходит сюда, как ревизор какой или на худой конец руководящий работник... Потом закусили вкусно отдающей дымком совсем свежей колбаской в коптилке у деда Кабанца и выслушали его жалобы на здоровье: восемьдесят лет — это вам, между прочим, не шутка... Уже не поднимет дед в каждой руке по барану, как тогда, когда работал на бойне, нет, не поднимет... Что ж, что усы у деда Кабанца все еще смоляные?.. Сила, хлопчики, не в усах...

И побывали мы в чайной «Кубань», где только полистали Книгу жалоб, потому что я поиздержался в дальней дороге из северорусских краев, а гонорар моего друга Жоры задерживали по уже известной вам грустной причине.

Назавтра было воскресенье, и мы потолкались меж кипящих базарных рядов, сравнивая выбор в продуктовых магазинах с тем, что было разложено здесь, на серых от времени дощатых прилавках; а еще через день материал рейда был готов.

Главный редактор «Красного казачества» Андрей Тимофеевич Конов, против обыкновения оказавшийся не на одном из очередных районных совещаний, а у себя в кабинете, принял нас незамедлительно.

Мы сидели на стульях недалеко от окна, а главный редактор стоял у стола, впившись глазами в только что отпечатанный текст, и на его полном лице отражались радости и неудачи всей нашей районной торговли. На миг оно становилось то гневным и полным сарказма, то вдруг добрело, расплываясь в улыбке, то мрачнело опять, и мы с Жорой чувствовали себя соответственно то виновниками, а то — героями. Но тут нужно вам кое-что объяснить.

Дело в том, что Андрей Тимофеевич страдал от хронической экземы, и ему были категорически противопоказаны отрицательные эмоции. Поволнуется он чуть больше меры, попереживает, и на лице у него тут же появится короста.

— А мне, понимаешь, с людьми работать! — говорил он, объясняя свое иной раз совершенно непонятное спокойствие. — Что ж это я буду таким лицом их пугать... Нет, брат!

Сохранять спокойствие Андрею Тимофеевичу, судя по всему, удавалось, — я, например, вообще не видел его с экземой. Не знаю, может быть, боязнь отрицательных эмоций, которою был заражен редактор, заметно сказывалась и на содержании газеты: она заведомо грустные факты преподносила иногда с совершенно непонятным оптимизмом.

Андрей Тимофеевич опустил наконец листки на стекло перед собою, левой рукой взял локоть правой, а пальцы правой положил на щеку, постоял так в доброй какой-то задумчивости; в глазах у Андрея Тимофеевича плавала тихая радость.

Само собой разумеется, что радость эту все-таки никак нельзя было объяснить положением дел на предприятиях торговли и общественного питания, и мы переглянулись, относя ее исключительно на счет своих творческих успехов и, решая так, ничуть не ошиблись.

— Шолоховы! — громко сказал Андрей Тимофеевич, и в голосе его послышалась та самая добрая, хорошая зависть. — Ей-богу, Шолоховы — есть теперь на кого нам надеяться!..

Эту фразу Андрея Тимофеевича тоже надо, пожалуй, немножечко объяснить.

Чем, в самом деле, наша Кубань хуже Дона?

Чем она не взяла?

И синий простор — глаз не оторвешь, и золотая пшеница, и старые, с выцветшими глазами деды с Георгиевскими крестами по праздникам, и парни — каштановые чубы, и звонкоголосые девчата... Все вроде, чего душа твоя широкая пожелает, все вроде есть, да только Шолохова своего у нас нету!..

Тут уж — ых, ты!.. — вздохнет любой патриот кубанский...

И как же ему не утешить себя надеждой, что растет, растет где-то в неизвестной пока миру станице острый на слово крепкий паренек!..