— Вы, наверно, еще не знаете — завтра Феликс заезжает за вами...

И я посмотрел на третьего.

Все дружеские, все такие открытые лица видавших виды ребят, с которыми не пропадешь... И обращаются эти ребята ко мне так, словно все вместе они здесь долго сидели и лишь о том и толковали, как мне помочь, когда, и вот, наконец, совершенно твердо решили: завтра!

Когда Феликс вернулся, я уже все знал, осталось только убедить его ехать в питомник не на его автомобиле, а на машине моего старого друга, всегда меня выручавшего; он прекрасный водитель, да и «Волга» у него не такая, как у Феликса, новая, — если собака где и царапнет, мало ли...

— О чем ты говоришь?!

Лицо у Феликса сделалось на миг такое грустное, что я вдруг устыдился своей мелочности. Он, видно, понял это и чуть-чуть помолчал.

— Поедем на моей, — сказал твердо. — Так надо.

И приподнял рюмку.

Вернулся я домой поздновато, и жена стала было ворчать, но стоило мне заявить, что завтра мы отправляем наконец Квету в питомник, как она тут же переменила тон.

— Позвонил бы! — упрекнула почти виновато. — Я бы велела Жоре искупать ее, ты ведь видел, грязь на дворе... Тем более повезете в чужой машине.

А я все еще настолько плотно был окружен атмосферой дружеского общения, этим кислородом братства, которым вволю мне посчастливилось подышать вечером, что я если не сурово, то во всяком случае очень строго спросил ее:

— Почему это, любопытно, — чужая?!

С утра я сел со свежим номером журнала у телефона, стал ждать. Отложившая все заботы жена приоделась и с вязаньем устроилась неподалеку. Жора хорошенько расчесал Квету и в который раз сложил в полевую сумку ее пожитки.

Разговаривали о том, стоит или не стоит вместе с нами ехать в питомник и ему. Нет, решали, пожалуй, не стоит... Пусть уж собака думает, что единственный из всех нас злодей — это я. А Жора потом приедет, чтобы забрать ее. И Квета привяжется к нему еще больше.

Бабкин не звонил.

Может, около гаража сломался автомат?.. Может, висит без трубки? И Феликс подумал, что дольше будет искать телефон, решил подъехать так, без звонка.

Я стал выскакивать на балкон, глядеть вниз, искать глазами белую «Волгу».

Жена с каждым разом все заметней поеживалась.

Сыну позвонили мальчики из его класса, позвали в кино на две серии. Он сперва отказался, потом мы уговорили его, и Жора торопливо собрался, присел перед собакой: «Давай с тобой попрощаемся — а ну-ка, дай лапу!..»

— Ладно, ладно, — сказала жена, — ты еще успеешь вернуться.

Я промолчал. Только вдруг подумал про себя: а бывают ли серебряные самовары — у кого бы спросить?..

Квета проводила Жору до двери, потом вернулась, грохнулась около дивана, вытянула морду между перед ними лапами, закрыла глаза и почти тут же длинно всхрапнула...

Жена посмотрела на меня и непонятно усмехнулась.

Сын и в самом деле успел прийти из кино, а белой «Волги» под балконом все не было. Мне вдруг стало как никогда в жизни обидно. Так, наверно, и бывает в тот миг, когда человек, переживший что пострашней, готов потом застрелиться из-за того, что на ботинке у него лопнул шнурок.

Жена отложила вязанье и встала, чтобы надеть кофту.

— И долго мы так будем сидеть? — спросила потом не то чтобы насмешливо, спросила с какой-то совершенно уничтожающей ноткой.

Она всегда была добрый человек, с характером справедливым и спокойным, но в последнее время — я это замечал уже не впервой — в нее, случалось, словно вселялся неукротимый бес, который приплясывает обычно под чутким ухом нашего брата, и тогда ее начинало нести по всем правилам, как опытного какого-нибудь клейменого прощелыгу из ЦДЛ, — а то она за столько лет рядом со мною, бедная, не наслушалась!

— Одно мне непонятно: собака в глаза твоего Бабкина не видела, но совершенно точно знает, что он врет как сивый мерин. Никуда она с ним и не собиралась, посмотри, какая спокойная!.. Дрыхнет себе, и все дела. А ты?! Ты нам уши прожужжал с этим твоим Бабкиным, а так ничего и не понял, — кто из вас, интересно, больше психолог: ты или Квета?..

Она, конечно, понимала, жена, что я не стану больше откладывать свою поездку на Кубань, но и появиться в станице с этой громадною черной собакой тоже не появлюсь; понимала, что с Кветой скорее всего совсем рано утром, чтобы ни одна живая душа не видела, или совсем поздно вечером придется, если мы не предатели, выходить на улицу ей...

— А возьми другие дела, го-осподи! — нараспев говорила она, как плакала. — То он бросает все на свете, думает, что в самом деле поставят его пьесы, — да кому они только нужны!.. То он хочет в Сибирь, верит, что в самом деле найдутся дураки, которые подпишут-таки договор на эту книжку, — на что она сдалась тут, эта твоя Сибирь с твоею книжкою вместе!.. Кормить такую собаку! Да ты бы хоть как-то приспособился с ней советоваться — где что у тебя и правда возьмут, а где только пообещают, да тут же забудут. Один Миша Беликов, бедный, с ним возится, потому что сам — недотепа!.. А еще туда же, го-осподи! Держали бы лучше поросят — больше пользы!

Ушла она наверняка затем, чтобы вытереть слезы.

А во мне перестала разом звенящую высоту набирать душа, непонятно отчего задышал спокойней. Бросил на пол журнал и отключил телефон. Сполз в кресла пониже, положил одна на другую, вытянул ноги.

А ведь и верно, подумал, усмехнувшись: это надо быть совсем идиотом, чтобы иметь такую собаку и позволять себя на каждом шагу обманывать!.. Вот оно что, эге! — темнят, конечно, опытные собачники, когда не говорят, что с помощью своих ротвейлеров или русских гончих на самом-то деле спокойненько обтяпывают самые разные делишки! Все при встрече — мол, шерсть вычесываете или нет? — а о самом главном, жучки, ни слова. Как будто свитер из собачьей шерсти нужен мне больше всего на свете!.. Не озябну, глядишь, и без него, коли пойдут дела мои поживей! Ну да все, теперь-то остановка за малым — придумать, и верно, способ с этой лохматой зверюгой советоваться, а там уж нас никто не обманет!

И заживем мы с женою тогда хоть чуточку веселей.

И станем счастливы, может быть, еще до того, как насовсем вернется к каждому из нас маленький...

Черное безмолвие, которое тяжело обступило его со всех сторон, умирающий Котельников ощутил теперь и в себе самом, оно стремительно разрасталось, готовое заполнить его целиком, и он вдруг понял, что, как только это произойдет, он сольется с тем бесконечным, что было сейчас вокруг него, и растворится в нем навсегда.

Жить ему оставалось считанные мгновенья, но страха он не испытывал и краем успел отметить, что его и не должно быть — перед тою жестокой неотвратимостью, цену которой осознал он только сейчас.

В оцепенении подумал, что вот как это, оказывается, бывает, когда тебе приходит конец, и тут вспышка сознания, необычайно яркая из-за того, что была последнею, сделала для него вдруг ясным и смысл готовой оборваться его жизни, и загадку всеобщего бытия, и все тайное тайных, куда не мог он проникнуть прежде. Теперь открылось, что постичь это можно только на грани, которую переходил он в эти секунды, и оттого, что возврата уже не будет, его захлестнула горькая обида.

С нарастающей жадностью ему захотелось остаться и жить дальше, он сделал отчаянную попытку удержаться перед чертой...

Оцепененье пропало, Котельников перевернулся на спину и только тогда открыл глаза и проснулся.

Пришедший задним числом испуг начал теперь отпускать его, лишь сердце билось чаще обычного, и он лежал притихший, ждал, пока оно успокоится.

В избе держался призрачный полумрак, но синеватый свет сочился из окон у него над головой, зато в двух других, справа, темь оставалась еще неразмытою. Котельников не услышал ни похрапыванья, ни даже дыханья, только стенные, с кукушкой часы постукивали неторопливо, и он подумал, что, может быть, он кричал, и дед с бабушкой теперь не спят, а прислушались.