Котельников долго покачивал головой, посмеивался, а Прохорцев все глядел на него твердо: не так, мол, что ли?

— Может, размяться? — предложил Финкель.

Несмотря на большой свой живот, Прохорцев ловко перемахнул через борт.

— Доставай тогда.

На носу лодки они раскрыли полированный, с красивой медной ручкою наверху погребец, который вытащил из багажника Финкель, и Котельников, много слышавший об этом погребце, придвинулся посмотреть.

Половина его, разделенная на ячейки разной величины, обклеенная зеленым сукном, служила для приборов, в другой было устроено что-то вроде походного холодильника.

— Попили за углом, хватит! — Прохорцев достал оплетенную черненым серебром, с вогнутыми стенками посудину с чем-то зеленоватым, на крышке погребца расставил тускло блеснувшие, тоже серебряные, стопки. — Зубровочка. Сам делал. Люблю травки собирать...

Финкель на крышке холодильника на тонкие ломти резал темно-бордовое копченое мясо.

— Тебе наливать, Игорь? Или все еще — сухой закон?

— Сухой закон пока.

— Ну, я тебе усы помочить. Чтобы запах не забывал. — Прохорцев нагнул бутыль, и за коваными цветами из серебра, за дорогим стеклом опять колыхнулись тонкие светло-зеленые стебельки. — А тяжело не пить? Скажи честно? Я б, наверно, не вынес... Вот сейчас выпил бы ты и сразу или бы вместе с Матюшей, обнявшись, в лодке лежал или выкинул бы его к чертовой матери, и дело с концом! А так гляди на его харю, любуйся!..

— Что верно, то верно.

— Ну, на закуску навались. Это тебе не запретили? Хоть это хорошо. Люди добрые лосятинкой поделились, совсем свежая, — и выставил живот так, словно держать крошечную серебряную стопку нужна была большая сила. — Давай, Семен! За то, в самом деле, чтобы нам завязывать не пришлось. Будь здоров, Игорь!

— Спасибо, и ты будь.

— Я тебе советую, навались.

Мясо вкусно пахло ивовым дымком, и он подносил к носу ломтик, дразнил себя этим, с голодных послевоенных лет любимым запахом, но есть почему-то не ел, хоть голод уже давал себя знать. Посматривал на Прохорцева с Финкелем: один, запрокинув тяжелый подбородок, маленькими глоточками пил истово, а другой опрокинул быстренько и снова заулыбался.

— Лось, видно, совсем молодой.

— А кто ж его, старого, будет брать? Старый пусть подыхает своею смертью... Ты почему не ешь?

Оба они, облокотившись о высокий борт водомета, стояли спиной к реке и обернулись теперь, глядя, куда это смотрит Котельников.

Сверху скопом неслись семь или восемь лодок. Стука моторов пока не было слышно, но по тому, как взметывалась около носа вода, как одинаково низко клонились вперед сидевшие за рулем, как укрывались от ветра остальные, в молчаливом этом стремлении чувствовался азарт, и все трое, стоявшие на берегу, долго не отрывали глаз от этой гонки.

Теперь вся эскадра шла мимо, и в построении ее уже виделся как бы свой, особый порядок. Когда лодки уже пронеслись дальше, ветер донес до берега напряженный гул, и Финкель с восхищением сказал:

— Как скоростные истребители идут, черти!

Прохорцев уже складывал стопки в погребец:

— А так и есть. Скоро все истребят. Нам с тобой ничего не оставят.

Котельников кивнул вверх, где из-за поворота вынеслась еще одна точно такая же эскадра:

— Бедная рыба!

— Обогащаться идут! — Прохорцев продолжал скатывать свою самобранку. — Значит, пошла рыбка вниз.

— Быстро они разнюхали!

— А что ж, телефона на Мутном нет? Двадцатый век! — Прохорцев захлопнул крышку погребца и осторожно подвинул к Финкелю, который уже взобрался на нос. — Давай, прячь. Поехали. А то, пока обернемся, и в самом деле только на разбор шапок и успеем. — И опять повернулся к Котельникову: — Понимаешь, забыл подписать одну бумаженцию, а завтра в банк... Ну, так ты что решил?

— Д-да нет, пожалуй. Спасибо.

— А то смотри. Через час ты на пристани, а еще через четверть — уже дома, там машина ждать будет. — Прохорцев стоял напротив Котельникова так, словно только что сильно ударил его большим своим животом, и по глазам было видно, что он такой, да, он и еще посильней ударит. — Ну, наше дело предложить. Сосед как-никак! Смежничек! — Глаза у него не то чтобы потеплели, а только слегка оживились. — Я вот Финкелю только что рассказывал, как однажды продал смежничку елку за сто тысяч... Не веришь? Это когда впервой с ними прижали, рубить запретили. Приезжаю к нему тридцать первого, а он сидит грустный. Ты чего? Без елки, говорит, остаюсь. А подкинешь, говорю, на план? Будет тебе сейчас елка! Гляжу, ожил. Сколько? А давай — сто! Сам за телефон: так и так. Елку, что у меня в кабинете, — срочно к такому-то! Что ты думаешь — с премией были! — и перекинул свой живот через борт. — Будь здоров, Игорь!

Котельникову мучительно хотелось домой.

Зачем он с этим алкашом, и в самом деле, связался?

— Будь, Петр Андреич!.. Счастливо!

Ему захотелось тут же подойти к Матюше, тряхнуть за плечо... Но он только смотрел, как в грохоте и брызгах стремительно уходит от берега стальной треугольник Прохорцева. Интересный человек этот Прохорцев! Все у него, как всегда, крепко сбито, все подогнано, все четко, на всех наплевать — и ни в чем никаких сомнений... Такой счастливый характер? Или дело в другом — в том, что любое из этих сомнений он может тут же запить своею зубровкой?..

Он был начальник управления сантехников, и кто-то на Авдеевской пустил о нем: главный хам-техник.

И люди у него были под стать, это передается. Когда они приходили на площадку, ухо надо было держать востро: или все к шутам тебе покорежат, или засыплют землей — лишь бы только сделать свое. Начальник электромонтажа Ведерских как-то недавно сказал Котельникову: «Знаешь, сколько нашего добра Прохорцев похоронил на конвертерном? Я подсчитал: одних электромоторов — двадцать два...» А если подсчитать все?

А странно, подумал Котельников: сперва где-то перетряхивают планы, берут дополнительные обязательства, из кожи лезут, чтобы собрать эти электромоторы, потом получают за них премию наконец, а тут Прохорцев, который тоже принял обязательство — построить конвертерный в три раза быстрее, — сталкивает электромоторы в траншею, засыпает землей и тоже получает премию, а как же — за досрочный пуск!.. Богато, подумал Котельников, живем!

Прежде чем растолкать Матюшу, он достал у него из кармана бутылку, сунул под клапан своего рюкзака, и это незначительное само по себе событие стало предметом почти незатихающего разговора, который они вели потом, когда опять плыли.

— А ты, Андреич, аккуратно ее поставил? — в который раз уже, близко наклоняясь, кричал Матюша.

Котельников кивал, но это Матюшу не успокаивало:

— Не первернется?

— Да нет, нет!

Матюша вздыхал и тянул шею, вглядываясь в реку, но через минуту опять приступал с допросом:

— А ты давно на ее глядел?

— А чего б я на нее глядел?

— Ну, как? Чтоба не первернулась... Она хорошо стоит?

— Чудак человек! Чего волнуешься?

Матюша замолкал, но внутри у него, видно, что-то так и не утихало ни на миг, так и бродило, не давало ему успокоиться. И его опять прорывало:

— А ты, Андреич, интересный, я и не знал... Чего ты, грит, волнуешься? А?! Это еще надо в таком разе поглядеть, кто из нас чудак, а кто не чудак!

И глядел на Котельникова так, как будто тот обижал его в лучших чувствах... Нет, прав, что там ни говори, тысячу раз прав Прохорцев!

Проплыли мимо большой когда-то деревни Ерунаково, около которой выходит к воде толстый угольный пласт, и Котельников долго глядел на этот черный обрыв, добро людям! Ерунаковцы дров на зиму никогда не запасают, зачем — топливо у них всегда под боком. Кто за ним ходит сюда, на реку, а некоторые, говорят, копают потихоньку прямо у себя в подполье... Персональная шахта у каждого, вот что значит Сибирь-матушка!

Правда, и это не удержало людей в деревне — вон сколько по взлобку заколоченных домов... Да только небось и это ненадолго: придут и сюда строители с шахтерами, начнется тут иная жизнь.