Остановимся на объяснениях, которые она дает теперь. Она утверждает, что внесла на текущий счет свои деньги, которые раньше держала дома.

Как возможно это, госпожа Пиевцевич?! Вы держали дома восемнадцать тысяч рублей — и жили в семирублевой комнате; закладывали носильное платье, сидели без хлеба, брали в невозвратный долг рубли у знакомых, теряли вещи в залоге, изнемогали в борьбе с нищетой — ив это время, оказывается, у вас дома лежали восемнадцать тысяч рублей! И этот капитал, на проценты с которого вы могли существовать безбедно, вы втуне хранили в щелистом комоде вашей каморки и не боялись, что деньги сгорят, что их украдут! Или, быть может, вы всегда и всюду носили деньги при себе; быть может, идя за займом и протягивая правую руку за рублем, вы в левой держали капитал в восемнадцать тысяч рублей? Да нужно ли серьезно опровергать это! Если у вас имелся этот капитал, то когда и откуда получили вы его? Сперва говорили вы разным лицам, что деньги эти получены от продажи имения, но это уверение ничем подтвердить не могли, и даже указать самое местонахождение имения для вас представилось невозможным.

Далее вы указывали на доходы с акушерской практики. Мы знаем, есть акушерки, зарабатывающие десятки тысяч, но они наперечет и не живут в подвалах. А что может зарабатывать повивальная бабка, снимающая угол, в который заходит лишь бедный люд из соседних домов, неся свои скудные гроши? Впрочем, зачем предположения, — свидетели достаточно говорили нам о скудости ваших заработков, а ваша обстановка, ваш образ жизни говорили нам о том еще красноречивее. Нет, госпожа Пиевцевич, ваша акушерская вывеска была символом вашей борьбы за кусок хлеба, и вы с негодованием сорвали эту вывеску, как только почуяли, что ваш завтрашний день обеспечен, что ваш завтрашний кусок хлеба оплачен, хотя бы и дорогой ценой — ценой преступления.

Что еще говорили вы? Капитал был вам подарен двумя лицами. Где же они?.. О! адреса их постоянные, — один на Волховом, другой на Смоленском кладбищах.

Так вот к каким объяснениям вынуждены были вы прибегнуть; не имея никакой надежды на помощь от живых, вы прибегаете за помощью к мертвым. Но могильные плиты, если только вы сумеете найти их, ничего нам не скажут.

Нет, не верим мы и этим объяснениям, и не потому не верим, что вас здесь судят, а потому, что ваши объяснения сами себя осуждают, потому что не может человек, десятки лет державший у себя капитал, не указать хоть одну живую душу, которая бы об этом знала! Деньги — сила, сила живая, каждый день о себе говорящая; как ни прячьте вы их в подполье, а скоро и ваши друзья, и соседи, и все в околотке будут знать, что у вас имеются деньги. У них есть запах, к которому нос человеческий особенно чуток.

Ведь нашли же у вас при обыске массу счетов, квитанций меняльных лавок, записок. Почему же все они начинаются с двадцать первого апреля тысяча восемьсот девяносто седьмого года? Дайте нам хоть один счет, хоть один клочок бумаги, относящийся к вашим денежным операциям до этого злополучного двадцать первого апреля. Увы! — нет такого клочка…

Нужны ли еще доводы? А между тем имеется еще довод, и довод веский. Это — то, что у Воропинской и не было, и нет ни копейки, о чем нам здесь говорили свидетели.

Итак, ясно как день, что все деньги Воропинской были взяты Элеонорой Пиевцевич и положены ею в банк на свое имя.

Передача денег сделана была с глазу на глаз, без свидетелей, и не воспользоваться ими при таких условиях, когда кругом какие-то жалкие, обделенные умом существа, представлялось, с точки зрения Пиевцевич, просто непростительным. Но, с другой стороны, сразу раскрывать карты, круто повернуть дело было бы слишком легкомысленно, а осторожность и обдуманность — главные свойства госпожи Пиевцевич. Ей пришлось играть двойную игру: с одной стороны, охранять свои интересы, с другой — не доводить до роковых пределов терпение и доверчивость Воропинской. И вот долгое время она искусно лавирует: предпринимаются разные операции, покупаются дома, вносятся задатки, ведутся процессы. При всякой сделке присутствует и хлопочет, как хозяйка дела, Воропинская, но все бумаги и акты совершаются на имя Пиевцевич.

Ей следовало еще выждать время, пустить деньги в разные обороты и операции, запутать дело так, чтобы нельзя было, в конце концов, разобрать, где кончаются убытки Воропинской и где начинаются барыши Пиевцевич. Но она не выждала… Кто в год хочет дойти до богатства, тот через полгода будет у виселицы, — говорит испанская поговорка. Так вышло и здесь. Госпожа Пиевцевич не вытерпела. Ей стояло поперек дороги это забитое, никому более не нужное семейство, и она стала давить, притеснять, истязать несчастных людей. Воропинская не имела другого прозвища, как «дура» или «сумасшедшая», дети были сведены на положение щенят, и в столовой, для назидания им, повешена была плеть — опекунский жезл госпожи Пиевцевич.

И вот, как некогда с Ранушевичем, так и здесь, капля переполнила чашу. Тот покушался на свободу Воропинской, — Пиевцевич задела ее материнское чувство, начав истязать ее детей.

Как произошел разрыв, как складывались дальнейшие события — вам известно, и я их повторять не буду.

Поняв, что она поступила не вполне обдуманно, Пиевцевич решилась несколько исправить дело. Под предлогом вернуть деньги заманила она Воропинскую в контору нотариуса Каченовского, передала ей там часть капитала и отобрала такую расписку, которая полагает конец всем расчетам между ними и в гражданском суде оспорена быть не может.

Вот вся история, господа присяжные заседатели. Госпожа Пиевцевич присвоила все состояние Воропинских и не хочет возвращать. Мы понимаем, что семейство Воропинских — семейство особенное, как бы созданное для того, чтобы его обирали, но нельзя же отнимать и последнего. Госпожа Пиевцевич хорошо вооружена для борьбы с жизнью — и умом, и выдержкой, — она не погибнет. А с этими людьми что станет через год, два, когда они проживут последнее?!

Мы просили госпожу Пиевцевич, чтобы она вернула хоть те шесть тысяч рублей, которые нам удалось заарестовать в Государственном банке и в депозите санкт-петербургской судебной палаты. Она не пожелала этого… Так пусть же нас рассудит суд совести!

Думается мне, господа присяжные заседатели, приговор ваш будет таков, что госпожа Пиевцевич не скажет после него: «Зачем любить людей, зачем исполнять законы Божеские и человеческие, когда преступление, хорошо обставленное, может служить источником спокойного существования?»

Думаю я, что не откажете вы ей и в снисхождении, чтобы показать, что милость, над которой она всегда так жестоко смеялась, — не пустой звук и что этой милости хватит даже на тех, кто ее попирает.

Присяжные заседатели удалились в совещательную комнату в первом часу ночи и вынесли вердикт лишь в четвертом часу утра. Решение их оказалось неблагоприятным для подсудимой: она была признана виновной в присвоении чужого имущества на сумму свыше 30 000 рублей, хотя и заслуживающей снисхождения.

Поверенный гражданской истицы уменьшил свой иск до 9 750 рублей и просил взыскать только эту сумму.

Резолюцией санкт-петербургского окружного суда дворянка Элеонора Пиевцевич была приговорена к лишению всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и к ссылке на житье в Архангельскую губернию, с воспрещением отлучаться из назначенного места жительства в течение двух лет. Гражданский иск признан подлежащим удовлетворению в сумме 9 750 рублей с процентами.

Приговор решено было представить на высочайшее усмотрение его императорского величества.

Осужденная хладнокровно выслушала решение своей участи.

Одним из самых ужасных злодеяний начала XX века, несомненно, является преступление австрийского подданного Александра Кара, совершенное им зимой 1901 года в Москве. Преступление это, возмутительное по своей бытовой обстановке, невольно наводит на мрачные мысли о нашей современной молодежи.