— Еще не оправившись от родов, больная, я не знала, что делать, — говорила подсудимая на суде. — Понесла я ребенка в воспитательный дом, а там говорят: «Ребенка от замужней женщины не можем взять». Я — к сожителю, а он все твердит: «Куда хочешь девай его, мне все равно». Хотела поступить кормилицей в Надеждинский приют, чтобы взять туда и своего ребеночка, тоже не приняли. Молоко, говорят, нехорошее. Прошлялась я тогда задаром целый день и опять пришла к полюбовнику.

— Ты с ребенком вернулась? — спрашивает он сердито.

— Да, — говорю.

Обозлился он.

— Пойдем со мной, — сказал, — я покажу тебе, куда его спровадить.

Пришли мы в поле, за селом.

Там небольшая лужа была.

— Топи! — говорит.

Взяла я ребеночка и лицом вниз опустила в лужу. Замер, сердечный…

После повел полюбовник к отхожему месту и сам открыл люк.

— Бросай, — говорит.

А у меня-то руки не поднимаются.

— Что ж, — говорит, — ждешь?! Хочешь, чтобы я тебе по морде надавал?

— Ох, швырнула я!.. Простите, ради Бога! — с плачем вскрикнула Егорова и упала на колени перед судьями.

— Встаньте и успокойтесь, — принужден был сказать председательствующий.

Из дальнейшего рассказа подсудимой выяснился целый деревенский роман.

Она была знакома с Ларионовым еще до своего замужества. Ловкий ловелас, он обольстил ее и заставил вступить с ним в любовную связь, но жениться не хотел.

Родители девушки, против воли, поспешили выдать ее замуж за однодеревенца Егорова, но мужа ее скоро взяли в солдаты, а прежний любовник снова стал преследовать ее.

— Поедем в Питер, — начал сманивать он. — Тебе все равно не жить без меня, а если супротив будешь, то убью.

В Петербурге Егорова служила кухаркой и, получая ничтожное жалованье — 4 рубля в месяц, всецело подчинилась влиянию своего любовника, обиравшего ее. Затем возвратился со службы и ее муж, и уже от него она родила в тюрьме другого ребенка.

В числе свидетелей на суде фигурировал также и сам Ларионов — молодой, коренастый субъект, с грубым, жестким лицом. Показания свои он давал крайне сбивчиво и, не отрицая связи с обвиняемой, в то же время решительно отказывался от соучастия в ее преступлении.

Подсудимая — молодая женщина, 28-ми лет.

— Отчего ж вы раньше, при первом разборе дела, говорили иначе? — спросил Егорову председательствующий.

— Я боялась Ларионова, он мне грозил, — призналась она.

Защитником с ее стороны выступал присяжный поверенный Плансон, который произнес страстную, глубоко прочувствованную речь, взывавшую о милосердии.

После непродолжительного совещания присяжные заседатели признали Егорову виновной в убийстве незаконнорожденного ребенка, но без заранее обдуманного намерения, и заслуживающей снисхождения.

Окружной суд приговорил ее к лишению всех особенных прав и преимуществ и к заключению в тюрьму на три года.

Летом 1901 года в квартире богатой купчихи А. А. Мальм в Петербурге было обнаружено крупное хищение.

4 июня госпоже Мальм понадобились деньги, и она стала отпирать свой несгораемый железный сундук. К ее удивлению, однако, ключ решительно не входил в замочную скважину, и ей пришлось наконец обратиться к помощи своего брата. Тот, осмотрев замок, сразу догадался, в чем дело: в замочной скважине находился сломанный конец другого ключа.

После долгих усилий сундук удалось все-таки открыть, и госпоже Мальм оставалось только наглядно убедиться, что она сделалась жертвой дерзкой кражи. Все процентные бумаги, хранившиеся в сундуке, на сумму свыше 42 000 рублей, оказались исчезнувшими.

Так как за два дня до этого из квартиры госпожи Мальм неизвестно куда скрылся ее лакей, молодой, 25-летний человек, Ян Латтик, то подозрение в краже процентных бумаг невольно пало на него. Тем не менее, несмотря на тщательные розыски, местопребывание его долгое время оставалось неизвестным. Удалось лишь обнаружить, что исчезнувший лакей был близко знаком с крестьянином Яном Мустом, служившим слесарем на заводе «Феникс», и часто виделся с ним. 2 июня этот слесарь, тоже молодой человек, подарил своему брату Югану 120 рублей, передал 5 рублей на подарок невесте и, не взяв на заводе расчета, внезапно поспешил уехать из Петербурга.

Прошло некоторое время. За братом Муста был учрежден тайный надзор, и в конце июня полиция узнала наконец, что на его имя пришло из Гамбурга письмо. Оно было перехвачено и передано для прочтения служившей у госпожи Мальм немке Вильгельмине Михлер. Последняя, ознакомившись с содержанием письма, сообщила полиции, что Муст находится в Гамбурге вместе с Латтиком и намеревается ехать через «большое море», если только Латтик не обманет и даст ему деньги.

Таким образом, становилось несомненным, что процентные бумаги госпожи Мальм были украдены ее лакеем, бежавшим за границу. По поручению потерпевшей Вильгельмина Михлер поспешила выехать в Гамбург, чтобы задержать его, но было поздно, и она не застала там ни Муста, ни его приятеля. Оба они, как оказалось, еще 30 июня успели выехать на пароходе «Св. Патриций» в Нью-Йорк.

Полгода о них не было ни слуху ни духу, как вдруг 30 декабря Ян Муст снова появился в Петербурге. Его немедленно арестовали, а через месяц после этого в Петербург возвратился из-за границы и сам Латтик.

На допросе лакей-беглец чистосердечно сознался в похищении процентных бумаг и объяснил, что кража эта была совершена им по предварительному уговору с Мустом, который изготовил для него поддельный ключ. Разменяв процентные бумаги в банкирских конторах, оба они бежали из России в Гамбург, а оттуда уехали в Северную Америку. Первоначально они поселились в Нью-Йорке, а затем начали кочевать по различным американским городам. Муст вскоре заскучал по России, где у него оставалась невеста, и наконец, рискуя своей свободой, решил во что бы то ни стало вернуться на родину. После его отъезда Латтик почувствовал себя совершенно одиноким в чужой стране. Его стала одолевать тоска, бывшие при нем деньги быстро уходили, и в довершение всего его обокрали в Филадельфии на крупную сумму. Волей-неволей и он принужден был возвратиться в Россию.

Однако приятель Латтика решительно отвергал свое соучастие в похищении процентных бумаг и утверждал, что хотя он и был знаком с Латтиком, но ездил в Гамбург исключительно на свои собственные средства, чтобы приискать работу.

Впоследствии и Латтик значительно изменил свое первоначальное показание и стал настаивать, что он оговорил своего приятеля и что тот действительно ничего не знал о совершенной у госпожи Мальм краже.

Осенью прошлого года и лакей и слесарь предстали перед присяжными заседателями.

На суде Ян Латтик подтвердил свое признание в краже процентных бумаг. По его словам, зная, где хранился капитал хозяйки, он сам смастерил поддельный ключ, открыл сундук и вынул из него сверток с процентными бумагами. Когда он вышел на улицу, ему случайно попался навстречу слесарь Муст. Из опасения, чтобы кто-нибудь не отнял у него деньги, Ян Латтик стал уговаривать приятеля ехать с ним за границу. Муст подумал, что госпожа Мальм сама наградила деньгами своего лакея за хорошую службу, и согласился на предложение приятеля.

В Филадельфии Латтику пришлось познакомиться с представительным господином еврейского происхождения, и тот, пообещав приискать для него хорошее место, завел его в подозрительный дом. Там было очень весело, танцевали разряженные женщины и царил бесшабашный разгул. Латтику любезно поднесли стакан особой настойки. Он выпил ее и вскоре впал в бессознательное состояние.

Очнулся Латтик уже на мостовой, посреди улицы. Представительного незнакомца нигде не было видно.

Хватившись за карман, в котором было зашито до 30 000 рублей банковыми билетами, «русский американец» заметил, к своему ужасу, что он сделался жертвой наглого грабежа. На дорогу оставалась только небольшая сумма, и Латтик еле-еле добрался до России.

Несмотря на то что Ян Латтик, выгораживая своего приятеля, принимал всю вину на себя, товарищ прокурора Христианович поддерживал обвинение против обоих подсудимых.