Вольф. Клянусь: тебе одной я предан и лишь тебя готов любить куда искусней, чем умеет он.

Элен (Георгу). Так пошло мне он никогда не клялся.

Георг. Да заткнись ты! Не вмешивайся! Шлюха! Подстилка негритянская!

Элен с трудом сдерживает крик ужаса.

Хельма. Не пугайся. Это страсть он пробудить пытается в тебе. Тебя он хочет.

Элен. Разлучница, любовная воровка! Уже ты знаешь все его повадки!

Вольф (Георгу). А ты не слишком далеко заходишь? Куда ты клонишь, собственно?

Георг. Да брось. Ты линии своей держись. Тогда в конце концов все разрешится миром.

Хельма. Тебе, дохлятине, помочь хочу я, а ты не ценишь даже!

Элен. Это чья корова замычала и про помощь гнусавит что-то?

Хельма. Я просто слишком хороша для этих пресыщенных мужей, которым твой безумный вид спереди настолько застит разум, что вида сзади, плоского, как стол, они уже не замечают…

Элен. Что? Плоского? Дохлятина? Ну всё! Сейчас за все благие пожеланья ты у меня получишь по заслугам!

Хельма. Мужчины, я прошу вас, защитите! Она хоть с виду как доска, но жилистая, — я не справлюсь с нею.

Элен. Мужчины? Вот как? Ты зовешь мужчин? Да пусть они научатся сперва нас, женщин, завоевывать, за нас сражаться! Войны пусть ведут, пусть царства покоряют, чтоб нас познать! Вы разве не враги? Здесь и сейчас, вот из-за этой бабы — вы не враги? Так что ж вы не деретесь? Что же один другого не повергнет в прах, дабы хоть раз изведать, как женщину берут после победы? И как она тогда любить способна? О no, you can’t simply, you can’t! You talk it over and decide to agree[13]. В наш век миролюбивый вы с удобствами привыкли жить и в лени уютной разлагаться, обмякнув по рукам, ногам и членам! Тухлятина! Тухлятина и гниль!

Георг. Всё, женщина! Послушай! Теперь ты выйдешь вон. Я не хочу тебя здесь больше видеть. Еще хоть слово скажешь — и развод! Как гражданин и как мужчина я отнюдь не обязался весь свой век прожить с реакционной фанатичкой! Ты просто сумасшедшая!

Элен. О да, мой господин. Далековато я забрела дорогами любви. Сперва я по тебе с ума сходила — но это перекинулось само на остальное. Ни единым чувством тебя не покидала я ни разу. Теперь же сумасшествие свое за городскую стену осторожно я унесу в заполненном сосуде, вот в этом, чтоб не расплескать ни капли и вам нечаянно не причинить вреда.

Слева с галереи Оберон кричит: «Киприан! Киприан!». Затем левая половина сцены высвечивается. На пологой луговине, на белом, окровавленном полотнище лежит Титания — с задней частью коровьего туловища. Вокруг нее стоят Трое мальчиков и Девочка, Первенец с маленьким Учтивцем, а также Черный мальчик. Хельма, Георг и Вольф медленно приближаются к этой группе. Элен остается сидеть справа, под кустами, на выступе стены. Титания, беспомощно барахтаясь и поскальзываясь, ползет по простыне. Она пыхтит и бормочет что-то вроде: «Уведите же детей! Нельзя детям такое видеть!». Среди людей незаметно появляется Киприан.

Оберон. Ну, Киприан! Ты что же натворил? Вокруг все провоняло неудачей художника! Все вкривь и вкось пошло! Сам посмотри: кругом одни злосчастья! Цвет истинной любви пожух и почернел, а те, кто прежде друг друга видеть не могли, теперь друг к другу воспылали ложным чувством…

Киприан. Но разве сам ты днесь не утверждал, что у людей пропало вожделение друг к другу? Я тебя послушал и постарался что-то сотворить. Такое. В том же духе.

Оберон. Нет, Киприан! Ты что же натворил? Кто разрешил тебе секретнейшее средство опробовать на обычных смертных, на гражданах простых и распускать по свету, как чуму? Я наделил тебя чудесным даром во имя лишь одной святой задачи, а ты бесстыдно тайну разбазарил, ты дух природы обратил в товар, в разменную монету ширпотреба.

Киприан. Что ж мне теперь, зарыть таланты в землю? И вновь влачить безрадостный удел стареющего гения? Ты мог бы все это предусмотреть: вкусив успех однажды, кто ж от добра пойдет искать добра.

Оберон. Но это было тебе запрещено. Ты злоупотребил моим доверием. Ведь это вероломство!

Киприан. Какое вероломство! Все слова пустые. Я привык к морали относиться гибко.

Оберон. Оно и видно! Что не сеял — жнешь и все берешь, что плохо положили.

Киприан. Но я и кое-что свое добавил. Ты без меня немногого б добился.

Оберон. Будь проклят твой деляческий талант, предавший суть и смысл святого дела! Прочь амулеты, талисманы прочь, вы, люди добрые, швыряйте их в канавы, чтоб скверной моде положить конец! Ну, кто теперь все это исправить должен?

Киприан. Мой господин, но я хотел как лучше.

Оберон. Хотел как лучше — вышло как всегда. Седую древность трогать в человеке не можно без последствий. Похоть зверя не пробуждайте в людях, коль она уже обуздана и разумом, и платьем. Их разум повредится, а узда останется. Не поджигайте души, не ведая, что возгорится в них — любовь иль кое-что похуже, поблудливей.

Киприан. Мне-то что за дело до вековечной суеты людской! Не мной заведено — не мне менять. Я лишь могу немного будни людям приукрасить: и люди мне за это благодарны. Когда им нравится — я очень рад. Мой господин: у нас, внизу, всему владыкой — время. А я всего лишь у него приспешник.

Оберон. Титанию забросить в кровавый хаос мифа! Вместо нежной науки усмирения подвергнуть ее жестокой муке одичанья, ее, божественную, превратив в чудовище седых времен, к тому же тобой обезображенное мерзко! Она в крови, мычит, зовет быка!.. О, нет. Хотел в конце я видеть лица, разумные желанья, а не эти лишь похотью распертые мяса!

Киприан. Мой господин, я рад тебе служить, но у меня теперь еще хозяин. Я раб толпы и должен угождать малейшей прихоти.

Оберон. Все мысли об успехе! А тебе о шкуре собственной давно пора подумать. Свое благоволение с тебя я, Киприан, снимаю. Наш союз расторгнут. Ты отныне уволен, а творения твои волшебной силы лишены. Теперь я сам возьмусь за дело превращенья. Рискуя именем, божественным призваньем, спущусь я вниз, и там, в людской юдоли, меж горемык обычным горемыкой, в события печальные я встряну. Божественность свою, величье, славу я растворю в уделе человечьем — надеюсь, что ко благу. Если ж нет, с собой я поступлю, как с Киприаном: я сам себя уволю.

Оберон исчезает. Все медленно расходятся от пологого склона в разные стороны. Титания с мучительным трудом ползет дальше. На переднем плане Георг проходит мимо Элен.

Элен. Георг!

Георг. Да?

Элен. Может, нам все оставить по-старому?

Георг. Элен!

Элен. Ну хорошо, хорошо…

Затемнение.

Все та же луговина, на следующее утро. Вольф и Хельма в обнимку спят. Чуть далее в глубине сцены сидит Титания, в легком плаще, в модном платье. Невдалеке от нее муляж коровы и костюм богини. Она то и дело с недоумением поглядывает на эти обноски, встает, рассматривает их вблизи, снова садится.

Выше по склону спит Первенец, рядом с ним в свою прежнюю натуральную величину сидит, укрывшись за газетой, Учтивец. Справа появляется Оберон в сером дорожном костюме, он курит сигарету. Поклонившись персонажам в глубине сцены, он представляется: «Нефакт». Однако никто не обращает на него внимания. Он говорит слишком тихо. Он выбрасывает руку с сигаретой вперед, жестикулирует, как бы разговаривая сам с собой. «Слишком тихо, — бормочет он. — Еще не на полную громкость». Снова уходит. Позже выход его повторяется, но опять безуспешно. «Нет, бесполезно. Они меня не слышат. И не замечают даже». В промежутке на сцене показывается Киприан, тоже в костюме, снова исчезает. У него при себе сантиметр и ножницы, он измеряет и подправляет всё, что попадается ему на пути: от выпроставшейся из куста ветки до хлястика на брюках, который он отрезает. «Это мне не подходит», — говорит он об одежде. «Не подходит», — это о пропорции. «Ничего не подходит!» — гримаса недовольств. «Абсолютно ничего не подходит». Титания тем временем причесывается, подкрашивается, смотрится в зеркальце пудреницы, наводит красоту. Просыпаются Хельма и Вольф, в ужасе смотрят друг на друга и подскакивают как ошпаренные.