Унтер-офицер, выслушав перевод, вышел во двор и прокричал что-то своим солдатам. Они загремели по террасе кованными сапогами, спеша на зов командира.

Раевский и Эсаулов были брошены в подвал, в котором сидели Орлов и Беров. Возле подвала вместо полицая стал прохаживаться немецкий часовой. Та же перемена произошла и у женских камер.

Лиду, которая раз пять подряд повторила свое «признание», без побоев отвели в камеру, причем на прощанье унтер-офицер галантно щелкнул ей каблуками.

Вот она Извилистая — улочка, тесная от палисадников, должно быть, очень нарядная летом, а сейчас затемненная сугробами и пустынная. Никифор шагал по дороге, от которой к калиткам ответвлялись узкие тропинки в снегу, и всматривался в проржавевшие номера домов. Декабрьский хмурый рассвет неохотно поднимался над городком. Похрустывал под ногами снег. Шелестели сухие коричневые стручья на ветках акации. Пахло печным вкусным дымком.

24-й… 26-й… А вот он и 28-й номер! Так, значит, Ксана Петровна Довженко. Спросить: «Мне сказали, у вас сдается квартира?»

«Беспечные хозяева, однако, здесь: калитка открыта, дверь в сенцы распахнута», — подумал Никифор, входя во двор. Он аккуратно обмел снег с ног веником, который нашел в углу, и постучал. Ему не ответили. Тогда он дернул дверь — она легко открылась, и Никифор шагнул в прихожую.

Первое, что бросилось Никифору в глаза, это куча снега на полу, наметенная из разбитого окна. Снег был самым ярким пятном в утреннем полумраке, и, может быть, поэтому Никифор не сразу заметил валявшиеся кругом тряпки и предметы кухонной утвари.

Еще ничего не понимая, он открыл дверь в следующую комнату, и перед ним предстала картина недавнего обыска: распоротая перина, валявшиеся на полу простыни, выдвинутые ящики комода.

Никифор сунул руку в карман. Холодный металл гранаты ожег голую ладонь. Боком, не решаясь почему-то повернуться спиной к разгромленной комнате, словно ожидая удара сзади, Никифор выскользнул в сенцы, оттуда во двор.

Половину дня он проторчал на базаре, пока не разошлись последние торговки. Базар был самым безопасным местом. Кроме того, он надеялся — хотя это было бы чудом — увидеть здесь Панаса или по каким-либо признакам, которых Никифор себе не представлял, но полагался на интуицию, узнать никопольских подпольщиков.

Задача, правду сказать, была неосуществимая. Но как утопающий хватается за соломинку, так Никифор цеплялся за надежду. Он не сомневался, что достаточно ему связаться с городским подпольем, как никопольцы организовали бы вооруженное нападение на Знаменскую сельуправу и освободили бы арестованных доповцев. Это была единственная возможность помочь товарищам, и он должен был ее использовать. Он не имел права ею пренебрегать.

Когда базар разошелся, Никифор отправился бродить по городским улицам. Всматривался в дома, в лица людей, тщетно стараясь проникнуть в тайное тайных. В сумерках он забрел на окраину и, выбрав домик победнее, попросился переночевать. На вопросы хозяйки сочинил версию, что ищет свою сестру, которая в самом начале войны перебралась из Могилев-Подольска в Никополь, а сам он попал в плен три месяца назад, с тех пор пробирался в эти места и вот теперь дошел. Хозяйка, слушая рассказ, всплакнула, поделилась своим горем: муж и сын на фронте, полтора года она не имеет от них никаких известий. У каждого в эту лихую годину было свое горе.

Утром он в виде платы за ночлег разделил с хозяйкой свой завтрак — кусок сала и хлеб, которыми снабдил его Малыхин, и ушел опять на рынок. Но день был не базарный и продавцов было больше, чем покупателей. Тогда он, как и вчера, принялся бродить по улицам. Он все еще надеялся встретить Панаса и присматривался к каждому усатому мужчине.

На Гамбургерштрассе (Никифор заметил и ее старое, замазанное мелом название: улица Карла Маркса) неподалеку от засыпанного снегом скверика он наткнулся на молчаливую толпу женщин и подростков, стоявших с узелками в руках у двухэтажного каменного здания. Он спросил, чего они тут ждут? Оказалось, это родственники арестованных принесли передачу. Женщина, к которой он обратился, в свою очередь задала ему вопрос:

— Вы не знаете, новых арестованных будут тут держать или в концлагерь отправят?

Он пожал плечами: откуда он мог знать. Спросил:

— Много новых-то?

— Кто его знает, — со вздохом ответила женщина. — В последние две недели чуть ли не каждый день аресты…

Из здания вышел на крыльцо высокий эсэсовец и что-то пролаял в толпу. Женщины и подростки по одному стали заходить со своими узелками в дверь.

Никифор благоразумно удалился.

В беспрерывном хождении по улицам прошел еще день. Ноги в галошах ныли от холода, старенький ватник почти не согревал иззябшее тело. На морозе и в беспрерывном движении аппетит разыгрывался чудовищный, поэтому все время мучительно хотелось есть.

Вечером он опять направился на окраину к хозяйке, у которой провел прошлую ночь. Свернув за последний угол, он увидел приветливо светящиеся окна знакомого домика и заспешил к ним, предвкушая удовольствие прижаться руками, щекой, грудью к теплой, пахнувшей мелом печке. Из конца в конец улицы злобно заливались собаки. Никифор не обратил внимание на собачий переполох. Не заметил он в сумерках, как за спиной у него из ворот углового домика вышли трое вооруженных.

— Хальт! — прозвучал повелительный голос. Никифор вздрогнул, но не остановился. Заметался глазами в поисках подходящего укрытия. Домики, заборы, калитки… И хоть бы одна калитка была распахнута, хоть в каком-нибудь заборе был бы пролом!..

Трое вооруженных клацнули затворами. Никифор выхватил из кармана гранату и швырнул ее, выдернув чеку, под ноги тем троим.

Что было после взрыва, Никифор не видел. Он мчался во весь дух по улице, сжимая в руке вторую гранату. Наперерез ему откуда-то выскочили двое, вдали маячили еще какие-то фигуры. Защелкали выстрелы — улица была оцеплена.

Никифор свернул к ближайшему двору и с ходу всем телом ударился в запертую калитку. Сила удара была такова, что калитка сорвалась с петель, а сам Никифор едва удержался на ногах. Плетень позади двора был разобран на топливо, и Никифор без препятствий выбежал в заснеженное поле. Вслед ему тянули смертный посвист пули. К счастью, за огородами вился заросший кустарниками овраг, устьем своим выходящий к Днепру. Никифор кубарем скатился по склону, стремительно вскочил и побежал вниз, к днепровским плавням. Сгустившаяся темнота и нерешительность преследователей еще раз помогли ему уйти от погони.

В полночь он случайно наткнулся на одинокий домик лесника, стоявший на сваях, как избушка на курьих ножках.

Сонный, густо поросший черным волосом на лице и груди, хозяин — прямо-таки лесной разбойник — подозрительно оглядел ночного гостя и спросил:

— Из концлагеря утек? Пленный?

Никифор, у которого не шевелились замерзшие губы, кивнул: пусть будет из концлагеря, не все ли равно.

— Слухай, милок, — сказал лесник. — Ко мне вчера полицаи приходили. Наказувалы, чтоб я сообщил, ежели кто из беглых появится. Ежели что, так меня… Сам понимаешь. Не с руки тебя укрывать, вот какая история!

От усталости и голода у Никифора мутилось в голове, подкашивались колени. Он с трудом оторвался от теплой печи, к которой приник, как только вошел в хату, и поплелся к двери, опять в ночь, на мороз.

— Стой. Куда? — удивился лесник. — Ты же пропадешь. Замерзнешь ты! — убежденно сказал он, почесывая волосатую грудь. — Посогрейся у меня часика три, тогда и паняй. Чтоб до свету ушел, а то утром по твоим следам, как пить дать, полицаи заявятся. Ночью не придут. Боятся они ночью. А утром… И я утром пойду заявлять о тебе, а иначе меня вознесут поближе к небу, на самую высокую вербу.

— Спасибо! Хлеба мне бы… — попросил Никифор, поняв, что ему дается отсрочка, возможность хоть немного побыть в тепле, и тут последние силы покинули его — он буквально рухнул на лавку у двери.

— Марья! — крикнул лесник. — Собери повечерять человеку.