Петя Орлов и Никифор поднялись с земли, сконфуженно кряхтя. Девчата, отряхивая юбки, изнемогали от смеха.

— Ох, я не могу! — стонала Зоя. — Ка-ак крикнет «ложись!», так у меня душа в пятки…

— Ух, эти мне вояки! — вторила ей Нюся. — Небось, кошка в кустах прыгнет, а у них тревога!..

— Девчонки! — прикрикнул Орлов. — Поиздевались и хватит. — И смущенно сказал Никифору: — Ну что с них взять? Лишняя предосторожность, сам знаешь, никогда вреда не приносила… А он что-то сбросил, провалиться на этом месте!

— Только не бомбу, — согласился Никифор. — Мягкий удар был.

— Посмотрим?

Долго шарили под яблонями и наконец нашли. Это была небольшая, перевязанная шпагатом пачка листовок на розовой бумаге.

На удивленные возгласы прибежали девчата. Все вместе забрались в густые кусты смородины и при свете спичек принялись разглядывать находку.

— А почему он сбросил пачкой, а не развеял их в воздухе? — недоуменно спросила Зоя.

Пачка листовок была перевязана поперек, но, судя по вмятинам, раньше имелась и продольная веревочка.

— Должно быть, — предложил Никифор, — штурман подумал, что перевязано крест-на-крест и достаточно одного надреза… Вот он, след от ножа! Видите? А тут оказалось на двух узлах…

Никифор осторожно вытащил из пачки розовый листок и шепотом начал читать. Орлов, освещая, беспрерывно жег спички.

Тесно прижавшись друг к другу, чтобы замаскировать свет, они взволнованно внимали чтению.

Весточка с Большой Советской земли! Что это значит только тот поймет, кто сидел в фашистских концлагерях, кто жил глухой тревожной жизнью на оккупированной территории. Пусть крохотный листок, прилетевший от родной Советской власти, адресован не лично тебе, а всем «гражданам и гражданкам!». Пусть в нем не обещается скорый конец твоим страданиям, но прочтешь — и с новой силой вспыхнут надежды, и словно кто-то большой и сильный шепнет тебе: «Жди. Мужайся. Все будет хорошо».

«…Не давайте угонять в немецкое рабство своих сынов и дочерей, — звенящим шепотом читал Никифор. — Прячьте хлеб и скот от фашистских грабителей. Организовывайте партизанские отряды для борьбы с оккупантами. Этим вы поможете Красной Армии скорее разгромить врага. Да здравствует Союз Советских Социалистических Республик! Смерть фашистским захватчикам!»

Умолк Никифор. Перестал чиркать спичками Петя Орлов. После огня, хотя и слабого, спичечного, ночь казалась непроглядной.

В темноте Зоя нащупала пачку листовок и погладила ее, как живое существо. Желание подержать, пощупать, погладить эти розовенькие листочки, по-видимому, ощутили все разом, и руки столкнулись в темноте. В другое время вспыхнул бы неминуемый смех, но сейчас это никого не удивило.

— Что будем с ними делать? — спросила Зоя. Никифор, чувствовавший в эту минуту необыкновенный прилив сил, сказал решительно:

— Разнесем по хатам.

— Как?!

— Мы прочитали, пусть и другие прочитают, — горячо прошептал Никифор. — Не зарывать же их в землю!.. Здесь сотни две листовок. Значит, на каждого из нас по пятьдесят. Будем бросать через плетни, подсовывать под калитки. Согласны?

— Да, — ответил Петя Орлов.

— Каждый за себя решает, — сказал Никифор. — Дело опасное. По головке не погладят, если…

— Согласна, — сказала Зоя.

— А ты, Нюся?

— И я.

— Только — ни-ни! Иначе…

— Не маленькие.

Петр Орлов с Нюсей взяли на себя ближайшие кварталы Красной улицы. Никифор и Зоя пошли по Нижней.

— Давай так, — предложил девушке Никифор. — Я буду идти по одной стороне улицы, а ты по другой. Быстрее получится.

Вдоль плетней и хат заскользили две тени. Розовенькие листочки выпархивали из рук и ложились во дворах, у калиток — на самых видных местах, где утром обязательно заметят хозяева.

Когда с листовками покончили, короткая летняя ночь была на исходе. На востоке засветилась розовая, под цвет листовок, полоска зари. Никифор, распрощавшись с Зоей, отправился прямо на баштан. В шесть часов ему предстояло сменить напарника — деда Пантелея.

Слесарная мастерская представляла собой длинный глинобитный сарай с заколоченными горбылем проемами окон. Рамы со стеклами во время грабежа, сопутствующего приходу немцев, выставил и увез к себе Гришка Башмак.

Кроме Семена Берова в мастерской работали еще двое. Высокий и костлявый Попов, снедаемый туберкулезом, мастер на все руки. И Миша Мельников — пятнадцатилетний розовощекий паренек, до войны учащийся ФЗУ.

Заказов в мастерской хоть отбавляй. Раньше каждый знаменский колхоз имел свою кузницу. Теперь на всю Большую Знаменку осталась одна: здесь подковывали лошадей, рубили из проволоки гвозди, переделывали тракторные плуги на однолемешные, конные, чинили телеги и разный сельхозинвентарь. Это делалось по нарядам Крушины.

Но была и другая, «левая» работа: починка ведер, чайников, самоваров, поделка ручных мельниц для кукурузы и пшеницы. Эту работу принимали без нарядов, по личной договоренности с заказчиком, и выполняли ее, само собой, в первую очередь — тут между слесарями существовало молчаливое соглашение. Все трое не особенно изнуряли себя. Попов нуждался в частом отдыхе по болезни. Миша просто приленивался. А Семен рассуждал так: «Есть кусок хлеба, и ладно. Нечего из кожи лезть, когда кнутом не стегают».

Во время частых и длительных перерывов Попов садился у раскрытых дверей сарая на чурбан и, откашлявшись, заводил рассказ из своего прошлого. Всевозможных курьезных, трагических и просто любопытных историй за долгую жизнь накопилось у него множество. Стукнет Миша молотком по пальцу вместо зубила, Попов тут же вспомнит, как лет десять назад один его знакомый, по фамилии такой-то, на спор колол паровым молотом грецкие орехи. Сделает Семен простенькую зажигалку, Попов повертит ее в пальцах и расскажет, что в таком-то году у такого-то человека он видел зажигалку в форме египетского бога-зверя с человеческой головой: нажмешь на голову, бог откроет пасть — и прикуривай.

До 1938 года работал Попов в гомельских железнодорожных мастерских, где приобрел специальности слесаря, токаря, фрезеровщика, электрика. Болезнь заставила его перебраться на жительство в сельскую местность, как он говорил, «на вольный воздух, к молоку и яблокам поближе». Поселился он в Большой Знаменке, на родине жены, и вскоре стал на селе, по его же словам, «главным техмехом». С приходом немцев Попов намеревался отойти от дел, ссылаясь на болезнь, но он остался единственным на селе квалифицированным металлистом, и Эсаулов сказал ему многообещающе: «При Советской власти болезнь помехой не была… А ежели она зараз встряла палкой в колеса, то мы тую палку палкой и выбьем».

С Поповым у Семена сразу установились доброжелательные отношения. Неразговорчивый по натуре, Семен являлся идеальным слушателем. А розовощекого Мишу, который смотрел на мир еще юношески удивленными глазами, старшие товарищи всерьез не принимали.

На другой день после расстрела 73-х Попов пришел на работу мрачнее тучи. Против обыкновения за весь день не рассказал ни единой истории. Но под конец не выдержал. Кинул молоток и зашипел на Семена:

— Все молчишь? И чего ж ты молчишь? Тут людей невинных губят, а ты в молчанку играешь?..

Семен спросил без улыбки:

— А что надо делать? Выбежать на середину улицы и кричать: «Ратуйте, добрые люди!» Так, что ли?

— Ты не шуткуй! — Попов весь дергался и корежился, как березовая кора, пожираемая огнем. — Нашел над чем шутковать!.. Тут всех таким макаром на мыло переведут. Надо что-то делать, покуда до нас очередь не дошла. В шестнадцатом году в Гомеле казаки охальничали, так мы…

— Катись ты!.. — мрачно выругался Семен. — Старухе своей рассказывай доисторические случаи, а мне они ни к чему.

Попов примолк.