Удовлетворился гебитскомиссар и осмотром приготовленного к посадке молодого дуба, лежавшего вместе со звеньями железной ограды во дворе сельуправы. Дубок был вполне приличный, но самое ценное гебитскомиссар усмотрел в том, что староста проявил немецкую аккуратность — дуб будет обнесен хорошей оградой. Ограда — не безделица, она придает всему законченный вид. Славяне, как давно уже отметил Мюльгаббе, не признают хороших оград. В инициативе русского старосты Мюльгаббе увидел влияние немецкой культуры и поэтому простил Раевскому шаткий помост, на который надо было взбираться не по ступенькам, а по приставной лестнице.

— Нитшево, — сказал он Раевскому. — Культур не делайт бистро. Ми ест носитель культур. Культуртрегер. Понимайт? Ви должель делайт, как ми. Тогда ви обладайт культур.

Льстиво улыбающийся Раевский юлил вокруг гебитскомиссара.

— Безусловно, господин гебитскомиссар, — твердил он, поминутно вытирая платком лоб. — Мы счастливы, что имеем таких учителей. Мы стараемся…

Понял, шельмец, что угодил.

Взобравшись на помост, Мюльгаббе выразил желание, чтобы публика подошла поближе. Раевский крикнул:

— Господа граждане! Идите сюда. Мы открываем митинг. Сейчас господин гебитскомиссар скажет нам речь!

Одновременно Раевский сделал платком знак полицаю у ворот сельуправы. Ворота распахнулись, и оттуда с винтовками на плечо вышел взвод полицаев. В немецких форменных брюках и куртках, в мадьярских желтых пилотках, на которых были приколоты новенькие кокарды с изображением трезубца — эмблемы украинских националистов, с желтыми повязками на рукавах, полицаи старательно маршировали к помосту. Следом за ними ехала пароконная подвода с дубом, приготовленным для посадки, и железными решетками. На телеге сидел Эсаулов и поддерживал дерево.

У помоста, с той стороны, где свисало полотнище германского флага, строились немецкие солдаты. С другой стороны было оставлено место для полицаев.

Церемония посадки дуба, символизирующего дружбу немецкого и украинского народов отныне и на тысячу лет вперед, началась.

— Господа! — кричал Раевский. — Подходите сюда! Не стесняйтесь!

Однако «господа» — в большинстве своем женщины и старики — жались к плетням и хатам и не двигались с места. Полз испуганный шепоток:

— Гля, бабоньки, никак решетку с кладбища тянут? Та, что на братской могиле была, хай лопнуть мои глазоньки!..

— А у Эсаулова топор в руках…

— Ох, господи! Царица небесная!

— Никак, в самом-то деле казня будет?

— Глашка! Где ты, Глашка? Скореича отседова, я боюсь…

Нерешительность перешла в замешательство. Какой-то поджарый и проворный дед, не желающий умирать, сиганул через ближний плетень — и был таков. Две старушки, крестясь на ходу, рысью удалялись в ближний переулок…

Гебитсксмиссару надоело стоять на помосте без дела. Он начал раздраженно постукивать о доски носком сапога. Сквозь зубы невнятно сказал что-то насчет свиней, не понимающих добра. Улыбочку с лица Раевского как ветром сдуло. Наклонившись с помоста, он шепотом приказал Чурикову взять десяток полицаев и согнать народ к трибуне. Немецкий унтер-офицер в свою очередь отрядил несколько солдат.

Ужас обуял людей, когда увидели направляющихся к ним вооруженных немцев и полицаев. Затрещали плетни, захлопали калитки. Паника размывала толпу, словно снег половодьем.

— Куда?! — вопили полицаи. — Остановись, растак-перетак!

— Хальт! — кричали немцы.

Удалось задержать не более пятидесяти человек. Эта жалкая кучка, оцепленная полицаями и немцами, приблизилась к помосту и замерла в боязливом ожидании.

— Ваший народ нет самостоятельность, — брезгливо говорил Мюльгаббе Раевскому. — Вы похожий на овца. Куда один — туда все. Не понимайт чувства благодарения. Да, да! Это так!

Раевский и не думал возражать. Он кивал, он соглашался с гебитскомиссаром во всем.

Наконец господин Мюльгаббе начал свою речь. Он был пунктуален в обещаниях и считал себя не вправе отказаться от полезного политического выступления, хотя перед ним и была такая жалкая аудитория.

— Гражданен! — выступил он вперед. — Ровно год как ми принесли сюда свободный жизнь. Ми освобождаль вас от большевизма. Раньше ви не можел по желанию строиль дом, имель земля. Ми будет помогайт вам, если ви будет хорошо работайт…

Неторопливо-хозяйский трескучий голос гебитскомиссара назойливо лез в уши. Он вещал с великой освободительной миссии немецкой армии, о третьем рейхе, начавшем в тридцать третьем году свое тысячелетнее существование, о задачах сегодняшнего дня. Пока гебитсксмиссар говорил, символ тысячелетней дружбы и освобождения был срочно всунут в приготовленную яму и несколько полицаев, лихорадочно работая лопатами, засыпали корни землей.

… - Того, кто будет нам делайт вред, — кончал Мюльгаббе, — я будет жестоко-жестоко наказывайт. Ми садиль этот дуб для чести освобождения от большевиков. Растийт этот дуб, ухаживайт за дуб! Пусть ваши поля принесуйт многий польза, сколько плодов этот дуб!

В знак окончания речи Мюльгаббе сделал от края помоста шаг назад.

— Ура-а! — закричал Раевский, делая энергичные жесты в сторону полицаев. — Ура освободителям! Ура-а!

Полицаи прокричали «ура» разрозненно и жидко. В группе людей, стоявших перед помостом, два или три голоса пытались поддержать клич Раевского; их крик одиноко повис среди общего молчания и сконфуженно оборвался.

Мюльгаббе, раздраженно выговаривая что-то Раевскому, спускался по приставной лестнице. Эсаулов почтительно поддерживал его под локоток.

Экскорт солдат перестроился под отрывистую команду унтер-офицера и проследовал вслед за гебитскомиссаром к сельуправе.

Скрип калитки, шаги во дворе…

Ладошками, как розовым колпачком, Наташа прикрыла мерцающее пламя светильника, и комната на мгновение погрузилась во мрак — условный сигнал тревоги!

Зоя перестала вращать педали перевернутого велосипеда. Никифор сбросил наушники, отсоединил от «домашней электростанции» провода, сложил все это в нишу, где стоял приемник, и пришпилил углы бумажного коврика. Велосипед перевернули в нормальное положение, листки бумаги, на которых Никифор записывал очередную сводку Совинформбюро, спрятала Зоя у себя в одежде.

— Что случилось? — осведомился Никифор. С наушниками он не слышал шагов во дворе.

Наташа, дежурившая у окна, начала знаками объяснять, но тут в наружную дверь негромко постучали, и объяснения стали ненужными. Стучал чужой.

Мигом все очутились за столом и взяли в руки приготовленные игральные карты.

— Бубны козыри, хожу под Наташу, — сказал Никифор, сбрасывая первую попавшую карту.

— Фи! — сказала Наташа. — Для нас это семечки! — И побила козырную десятку дамой пик.

Они по очереди сбрасывали карты, говорили то, что обычно говорят картежники, но их внимание было сосредоточено на происходящем за дверью.

В сенцах Дарья Даниловна (это была её обязанность в случае тревоги) спрашивала:

— Кто там такой? А?

Из-за двери что-то бубнил мужской голос. Слов «игроки» не могли разобрать. Однако услышали, как Дарья Даниловна изумленно ахнула, поспешно открыла дверь и повела гостя в свою комнату.

Никифор на цыпочках подбежал и приник ухом к стенке. Как из-под земли, до него доносилось:

— …Повидать тебя рад, Дарьюшка. То ж, сдается мне, ты ще дюжей против прежнего почернела. Ай, жизнь несладкая? Ну, выкладывай, как живешь-можешь…

— Зараз, зараз, — суетилась Дарья Даниловна. — Ужин для тебя соберу…

Никифор оторвался от стены. На вопросительные взгляды девушек ответил:

— К Дарье Даниловне принесли черти какого-то родственника или старого знакомого. Не дал, чтоб ему пусто было, до конца записать передачу. Теперь уже не удастся. Пока нас не увидел, смываемся отсюда.

Потушив светильник, девушки сняли светомаскировку с окна и распахнули створки рамы. Они открылись бесшумно — петли были предусмотрительно смазаны гусиным жиром. Все трое вылезли наружу.