В сознании Никифора эта и последующая за ней ночи слились позже воедино, стали неразрывным продолжением друг друга. На следующую ночь тоже мерцали за иллюминатором самолета далекие холодные звезды. Они тряслись мелкой дрожью — дрожали стекла, переламывающие звездные лучики.

Как всегда и все на войне, задание, с которым вылетела группа десантников, было неожиданным и спешным. Им предстояло в далеком тылу противника, соединившись с партизанским отрядом, произвести ряд диверсий на железных дорогах, задержать на сколько возможно переброску войск противника и снабжение фронта боеприпасами и продовольствием. Десантники снабжены были магнитными минами, запасом взрывчатки, оружием для партизан. Никифор летел в качестве радиста.

Самолет — довоенный, пассажирский. Поэтому так удобны и мягки кресла, а на иллюминаторах наивно свисают шторки из шелкового полотна. В проходе между креслами ящики и тюки. Салон слабо освещает синяя электрическая лампочка над дверью пилотской кабины, в ее мерклом свете люди в креслах выглядят призраками.

Второй час летит самолет над территорией, занятой врагом. Куда летит? Об этом известно лишь пилотам и, должно быть, командиру группы Поликарпову. Остальные не знают. Да и зачем знать: не все равно разве где стрелять и подкладывать мины?! И умирать, если придется, везде одинаково неприятно. И все же эта неизвестность действовала угнетающе. Казалось, было бы легче, если назвали хотя бы приблизительно район назначения, а то ведь летели в неизвестность, как в зубы к черту.

Место Никифора почти в самом хвосте, у багажного отсека. У двери, возле передатчика, уложенного в корзину грузового парашюта, сидит Звягинцев, второй радист. Неподалеку торчит затылок Бугового. Где-то там и Шамсудинов, но Никифор не может рассмотреть — в тусклом синем свете все затылки одинаково черны.

В минуты душевной смуты и нервного напряжения, если позволяли обстоятельства, Никифор всегда старался думать о чем-нибудь приятном. И сейчас под монотонный гул самолетных моторов он фантазировал: вот он спускается на парашюте на луг возле родных Ширпнгушей… Сверху ему видно, как на крыльцо вышла мать, она машет ему рукой… От колхозного двора вместе с ватагой подпрыгивающих от восторга ребятишек спешит на луг, к месту приземления, запыхавшийся отец… А под ногами у Никифора прихотливо виляет по лугу чудесная речка Вад. Каждая ее извилина с детства знакома, как углы родительской избы — здесь все облазено, обхожено, все мило сердцу, ивняк разросся по бережку, солнышко поблескивает в зеркале воды…

Сквозь закрытые веки Никифор почувствовал, как что-то блеснуло в самолете, открыл глаза и тут же зажмурился от яркого света, бившего сквозь иллюминаторы. Резкие частые хлопки раздались снаружи, звонко резонируя в салопе. От них потряхивало самолет — это были разрывы зенитных снарядов. По-видимому, они пролетали над какой-то базой или важным в стратегическом отношении железнодорожным узлом.

Моторы ревели на полную мощь, пилот форсировал двигатели насколько возможно. И потекли секунды, кажущиеся вечностью. Удастся проскочить или нет?.. Никифор превратился весь в ожидание, в сжатый комок нервов.

За правым бортом совсем близко от самолета сверкнула желтая молния, раздался оглушительный удар. Словно натолкнувшись на препятствие, самолет подпрыгнул, потом завалился на бок. В памяти Никифора еще свежа была вчерашняя картина — как падал подбитый фашистский бомбардировщик, и ему почудилось, что с ними происходит то же самое. Самолет проваливался куда-то, тело стало легким, невесомым, его трепало в кресле, кидало то в одну, то в другую сторону. И вдруг с силой вжало в сидение. Кровь отхлынула от головы, она стала какой-то чужой, ломило в затылке, все плыло перед глазами, Никифор почти оглох и ослеп.

Потом прошло. Вернулась способность соображать, он понял, что пилоту удалось вырваться из прожекторного луча и что они продолжают лететь, а зенитная батарея осталась позади. Их не сбили!.. Но что-то было не так в рокоте самолетных моторов, неблагополучно и в салоне. Там, возле двери, явно кого-то ранило: двое десантников нагнулись над одним из кресел, в руках мелькнул бинт.

Из пилотской кабины тяжело вывалился штурман. Он направил луч электрического фонарика себе в лицо и закричал что-то, указывая на дверь. Сначала Никифор не понял, для чего штурман светит себе в лицо, потом дошло: из-за гула моторов слов не разобрать, он хочет, чтоб догадались по губам. «Прыгайте! Прыгайте!..» — повторяли губы штурмана. Смысл неслышимых слов он подтверждал жестом руки.

Чихнув несколько раз, смолк левый мотор.

— На одном моторе не дотянем, — срывая голосовые связки, кричал штурман. — Прыгайте, пока есть высота! Прыгайте!..

Сидевшие поближе к дверному люку десантники открыли дюралевую дверь и один за другим, вобрав голову в плечи, ныряли в темноту. Никифор продвигался в очереди от хвоста самолета. Когда подошел поближе к люку, то увидел, над кем склонялись с бинтом товарищи: на поручнях кресла беспомощно повис Звягинцев, лицо у него было в крови, висок вдавлен внутрь. Испачканный бинт валялся на полу.

Корзину с рацией при выброске десанта должен был скинуть за борт Звягинцев. Теперь это лежало на обязанности Никифора. Он раскрыл карман автоматического вывода грузового парашюта, вытянул раскрыватель наружу. Он замешкался с этим делом и остался в самолете последним, не считая Звягинцева и пилотов. Штурман гневно закричал, показывая на открытый люк.

Никифор подтянул корзину с рацией к металлическому порогу, столкнул ее. Следом, оглянувшись на неподвижно распластанного Звягинцева, на штурмана, который нетерпеливо ждал, глубоко вобрал в себя воздух, словно ему предстояло нырнуть на речное дно, и полетел плашмя в темноту…

Давно не бралась за дневник. Да и писать, по правде, не о чем было. Жизнь настала тоскливая, глухая. Раньше зимними вечерами, бывало, в клубе не протолкнешься-концерты, лекции, кино, танцы. А теперь с наступлением темноты никто на улицу носа не высовывает. Кругом одни только вздохи: у кого сын неведомо где, у кого — муж и отец. Тем только и живут, что передают друг другу разные слухи. В последнее время много говорят о комете, которая летит к Земле, и, когда столкнется с нею, все живое погибнет. Даже точное расстояние от Земли до кометы называют — 56 миллионов километров. Откуда все это известно? Брешут, не иначе.

Лида Белова развелась с мужем, вот так новость! А ходит веселая — и мне это еще более удивительно. Не понимаю, чему она радуется?

Семен переехал от Лидки на квартиру и работать устроился в ремонтную мастерскую. А ведь вроде бы жили ладно, и Лидка никому ни разу не жаловалась. А что ей, бедной, осенью пришлось пережить, когда Семен болел!.. И вот тебе — пожалуйста.

Арестовали членов истребительного батальона и повезли на допрос в Каменку. Бориса Олексенко, моего соученика, тоже забрали. Им сказали, что снимут допрос и отпустят по домам. Они провинились перед немцами только в том, что записались в истребительный батальон, но никаких военных действий этот батальон предпринять не успел. Это все знают.

Зашла к Лиде Беловой, а она сидит над люлькой и плачет. Стала расспрашивать — не отвечает. Скрытная она стала, странная какая-то. Показала листок с переписанным стихотворением и говорит: «Жалобное очень, слезы вызывает». Дело тут, я думаю, не в стихотворении, хотя и самой мне грустно стало, когда прочитала. Я его тоже переписала себе на память: