Девять остальных «бюллетеней смерти» были признаны действительными: никто из присутствующих не вступился за тех людей, фамилии которых были оглашены, и Раевский переписал их в один список. Девять жизней выкладывали помощники Раевского, как жертву, как очередную плату за собственное благополучие.

Довольный, Раевский спрятал список и приколотые к нему булавкой «бюллетени смерти» в нагрудный карман: он так-таки добился своего — отвечать теперь будут все, не он один.

— Не расходиться, — предупредил Раевский. — Проведем аресты, тогда можете проваливать…

Вылезая из-за стола, поморщился: хотя после приезда из Каменки он и переменил белье, но, черт подери, запах все же остался.

— Кто там дежурит? — закричал он. — Запрягай живее!

Спустя четверть часа от сельуправы в разные концы села разъехались подводы с вооруженными полицаями.

Два пистолета, которые Хальке фон Руекопф носил на поясном ремне, были не только признаком привязанности к огнестрельному оружию. Пистолеты являлись орудиями труда полковника, подобно запасу заточенных карандашей у стенографистки или набору метчиков у слесарей. Один служил для пулевой стрельбы, второй, заряженный холостыми патронами, применялся при инсценировках расстрела. Допрашиваемого ставили к стенке, полковник долго целился, стрелял и делал вид, что промахнулся.

Это был сильнодействующий прием, и часто с его помощью удавалась сломить волю арестованного. Однако, когда попадались закоренелые, и это не действовало. Тогда полковник будто бы случайно, чтобы прикурить сигарету, клал пистолет на стол. Некоторые из допрашиваемых не выдерживали искушения, хватали пистолет и подымали стрельбу в ухмылявшихся охранников.

После продолжительной практики в фельджандармерии организовать допрос дюжины крестьян, доставленных в комендатуру, для полковника не составило особого труда. Даже не пришлось прибегнуть к приему с холостым пистолетом. Никто из арестованных, конечно, не признавался, что подложил на дорогу мины, но этого и не требовалось. Надо было, чтобы несколько человек подписали заранее составленный протокол допроса. В протоколе в ярких красках расписывалась история нападения на машины группы коммунистов-злоумышленников, члены которой, расписавшиеся ниже, полностью признавали свою вину.

Трудность заключалась лишь в том, чтобы арестованные подписали протокол не читая.

Для начала всем подряд всыпали плетей. Затем по одному вводили в комнату, где на столе лежали экземпляры протокола, стояли у стен охранники наготове с палками в руках. Обер-лейтенант Швальк, хорошо владевший русским языком, совал арестованному автоматическую ручку и говорил:

— Подпиши.

Если арестованный пытался читать, то с обеих сторон на его спину обрушивались плети и палки. Человек ронял авторучку и вскрикивал от боли.

— Ты не хочешь подписывать? — удивлялся обер-лейтенант. — Тогда тебе будет много хуже…

— Я прочту… — заикался арестованный. И сгибался под градом ударов.

— Считаешь нас обманщиками? — кричал Швальк. — Это оскорбление! И ты поплатишься…

Пять человек поставили свои подписи, не зная, что подписываются под собственным смертным приговором. Не чувствуя за собой никакой вины, они думали, что явились жертвой недоразумения, которое скоро разъяснится, и их отпустят по домам.

Остальные наотрез отказались подписывать подозрительный документ. Эти люди уже успели познакомиться с нравами фашистов и ждали от них любой подлости. А что жандармы умышленно не давали читать протокол, укрепило их подозрения.

Их били плетками, ножками от стульев, рукоятками пистолетов. Но избивали теперь без особого старания, потому что «план» был выполнен, однако служба есть служба, и охранники привычно выполняли свою работу.

После обеда арестованных разделили на две группы. Пятерых, подписавших протокол, заперли в подвал. Остальным приказали смыть кровь с разбитых лиц, потом каждому вручили справку с печатью. Из справки явствовало, что податель сего, такой-то, признан трибуналом фельджандармерин невиновным и освобожден из-под стражи.

Вручая справки, обер-лейтенант Швальк говорил каждому с улыбкой, не лишенной приятности:

— Поздравляю с оправданием!

Но на этом церемония освобождения не кончилась. Полковник пожелал сказать речь, которую перевел на русский язык обер-лейтенант:

— Мы отпускаем вас. Вы теперь имеете право идти домой. Не сердитесь на наши удары. Это удары любви. Отцы тоже наказывают своих детей, когда те провинятся. Но дети не обижаются. Мы — ваши духовные отцы, вы — наши дети. Таить зло на отцов запрещено. Наш отцовский суд скор, но справедлив. Вы сами убедились сегодня в этом. Расскажите о справедливости немецкого суда родным и знакомым. Пусть множится в веках слава нашего мудрого и гениального фюрера! Хайль Гитлер!

Ничего не понимающие, в разорванной и окровавленной одежде, люди были выведены за ворота комендатуры, и солдат-часовой прокричал им:

— Weg![20]

Люди нерешительно, мелкими шажками двинулись по улице, еще не веря в свое освобождение, подозревая какую-то каверзу.

Из знаменцев домой возвращались четверо. Когда они молчаливой, понурой группкой проходили мимо Кучугур, их остановили солдаты, которые ставили два высоких столба неподалеку от покореженных взрывом автомашин. Вид прохожих солдатам показался подозрительным.

Все четверо предъявили одинаковые справки. Солдаты хохотали, показывая друг другу пальцами на печати фельджандармерин и на синяки освобожденных; начальство могло бы и не заверять справки печатью, шутили солдаты, потому что печати стоят на физиономиях.

В ночь, когда начались аресты, Никифор и Нюся Лущик расклеивали листовки в Пятихатках.

Никто не встретился им по дороге на выселки, ни один глаз не приметил, как появлялись на телеграфных столбах и воротах листочки из школьных тетрадок, исписанные печатными буквами.

Они почувствовали себя совсем в безопасности, как только, спустившись с Мамай-горы, перебрались по хлипкому пешеходному мосточку через Мамасарку и очутились на Нижней улице. Теперь они были на своей улице, здесь их каждый знал в лицо, и если бы кто и увидел, то никому не пришло бы в голову заподозрить в причастности к листовкам: гуляет хлопец с дивчиной — ну и что ж, что гуляет? Все были молодыми, все загуливались до третьих кочетов.

Не спеша шли они к хате Нюси Лущик. Маленькая девичья ладошка лежала на согнутой руке Никифора. Девушка тихонько смеялась, вспоминая, как за воротами, на которые она приклеивала листовку, неожиданно замычала корова и здорово её перепугала, Никифор вторил тенорковым смешкам.

Нервное напряжение разряжалось в смехе. Еще на фронте приметил Никифор эту особенность: после минувшей опасности люди хохочут по пустяковому поводу.

Глухое тарахтение подводы по песчаной дороге заставило их умолкнуть и насторожиться. Подвода на тупиковой Нижней улице, да еще в два часа ночи, — явление по нынешним временам необычное. Никифор за руку потянул девушку в ближний проулок. Молодые люди добежали до неглубокого рва, окаймляющего чей-то сад, прыгнули в него и притаились в бурьяне.

Фырканье лошади и дегтярно-смачный перестук колес теперь раздавались совсем рядом.

— Далэко ще? — спросил бодренький голосочек.

— Та ни, — ответил ему бас. — Ось третья хата по праву руку.

Осторожно Никифор высунул голову из бурьяна. В ночной теми он увидел лишь удалявшееся расплывчатое пятно. Лошадь, телега и сидевшие на ней люди угадывались главным образом по звукам. До слуха Никифора донесся характерный, такой знакомый ему звук — или показалось ему это? — будто винтовкой нечаянно задели о винтовку.

— Полицаи, — шепнула ему в ухо Нюся.

— Ты думаешь?

— Эсаулов. Его бас. К кому ж это они? Чья третья хата направо от угла? Так то ж Козловой! — почти вскрикнула девушка. — За тобой они!..