— Fraulein mogen kein Angst uber diese Festung![21]

— Они могут убить меня и здесь, — твердила Анка. — Они сделают налет на сельуправу из плавней!..

— Тебе известно, что партизаны намереваются совершить налет? — спросил Раевский.

— Я слышала об этом месяц назад, — отчаянно лгала Анка. — А теперь они наверняка сделают, потому что здесь много арестованных…

— Was sage sie?[22] — обратился к Раевскому немец. Тот, с трудом подбирая слова, перевел:

— Richtige Nachrichten… Bald partisanen Sturm…[23]

Анка, сама того не понимая, здорово перепугала представителей власти. Раевский отдал приказание увести девушку в камеру. Хотел посоветоваться с унтер-офицером, как теперь быть.

В камере обессилевшую Анку подхватили на руки подруги.

— Ах, проклятые каты! — ругалась Лида, вытирая носовым платком кровь со щеки и шеи Анки. — Придет срок, ответят, гады, за издевательства!.. — скрипнула она зубами. — Ох, придет срок! Будет и на нашей улице праздник!

Большинство девушек, сидевших в женской камере, были в таком же положении, как и Анка. У всех, кого успели допросить, спины, руки и лица были в багровых полосах и синяках. Поэтому кровоподтеки Анки, хотя и вызвали взрыв возмущения, не были для обитателей камеры новостью. Да и самой Анке знание, что не она первая и последняя, в какой-то мере смягчало если не физическую боль, то моральные страдания.

Всхлипывая, она рассказала о допросе. Сначала выдумка Анки, спасшая ее от дальнейших побоев, развеселила всех и вызвала одобрительные замечания. Потом кто-то из девушек, не имевших никакого отношения к ДОПу, но уже подвергшихся допросу, заметил:

— Теперь нам новую собаку на шею повесят. Будут допытываться, где партизаны и кто они такие. И опять бить будут.

В камере воцарилось хмурое молчание. Слышались лишь редкие всхлипы Анки.

— Ничего. Обойдется как-нибудь, — сказала Лена Маслова, защищая подругу от невысказанных еще, но нависших, как градовая туча, обвинений.

Они не замедлили посыпаться. Толчком к этому как раз и послужили слова Масловой.

— Ты о себе только думаешь! — взвизгнула сидящая в углу девушка, адресуясь к Анке.

— Сейчас отделалась, так завтра вдвойне всыпят, — поддержала другая.

— Если у меня станут допытываться о партизанах, то я скажу, что Стрельцова с ними держала связь, а я ничего не знаю.

— Сама соврала, сама и отвечай!

Успокоившаяся было Анка зарыдала с прежней силой.

— Тихо! — крикнула Лида, — Тихо, девки! Кому говорю!

Подчиняясь ее властному окрику, камера затихла.

— У меня есть кой-какие соображения, — сказала Лида. — Если мы их осуществим, то, я думаю, Раевский никого из нас больше пальцем не тронет. Слушайте…

Девчата подняли громкий хохот, выслушав предложение Лиды. Хохотали, представляя себе вытянувшееся от удивления и растерянности лицо Раевского.

Случилось так, что на следующее утро первой на допрос вызвали Лиду.

— Ни пуха ни пера! — шепотом неслось ей вслед.

Независимой походкой Лида вошла в кабинет Раевского. Окна наполовину были заложены мешками с песком. Когда Лида шла по террасе, то приметила, что у ворот вместо одного полицая стоят трое. Очевидно, эти приготовления были результатом Анкиной фантастической угрозы.

Лиде предложили сесть на табуретку. Перед ней за столом, заваленным старыми школьными тетрадками, письмами и еще какими-то бумагами, расположился Раевский. Поодаль, сбоку, закинув ногу на ногу, сидел на стуле худощавый немец с пестрыми знаками различия. Рядом с ним стоял другой, покрупнее, но без всяких знаков различия, очевидно, простой солдат. Позади Лиды, на лавке, поместились трое полицаев, среди которых она узнала Эсаулова и Шурку Попругу. Еще два полицая с винтовками стояли по обе стороны двери.

— Фамилия? — спросил Раевский.

— Белова Лидия Никифоровна.

— Год рождения?

— 1923.

— Комсомолка?

Поколебавшись, Лида ответила утвердительно.

— С какого времени состоишь в подпольной организации?

— Никогда не состояла, — решительно мотнула головой Лида.

— Это ты писала? Твой почерк? — Раевский протянул Лиде листок бумаги. Лида с удивлением узнала свое письмо, датированное сентябрем 1941 года, — письмо к мужу, которое она не успела отправить перед приходом немцев.

— Кому писала? Кто такой Николай?

— Знакомый по педтехникуму.

— А почему ты ему пишешь: «Наш сыночек Николенька растет здоровым и шлет тебе вместе с мамой поцелуй?»

— Он крестный отец, — изворачивалась Лида.

— А это твой почерк? — показал Раевский другой тетрадный листок, свернутый так, что полностью прочитать какую-нибудь фразу было невозможно: видны были лишь отдельные слова.

Лида сразу узнала и свой почерк, и бумагу в косую линейку — это была переписанная ею листовка. Чтобы выиграть время и оправиться от охватившей оторопи, она попросила:

— Не могу издали рассмотреть, дайте мне в руки.

В руки Раевский листовку не дал, но поднес ее почти к самому лицу Лиды. Теперь-то Лида поняла, зачем на столе лежали школьные тетрадки и письма. Они сличают почерки и таким путем рассчитывают установить авторов листовок. Ее, кажется, они уже поймали… Ах, зачем она ленилась писать листовки печатными буквами, как предупреждал Махин! Вот и влипла!

— Нет, не мой почерк, — решительно сказала она.

— Разве? — ухмыльнулся Раевский и подмигнул кому-то за спиной у Лиды. Тотчас же на нее обрушился удар плетью. От неожиданности и боли она подпрыгнула, табуретка упала, а вслед за ней полетела на пол и сама Лида.

Поднимаясь, она увидела, что Шурка Попруга готовится нанести ей второй удар.

— Не бейте меня! Я все скажу! — закричала она.

— Ну? — насторожился Раевский, когда Лида вновь села на табуретку.

— Я скажу всю правду только господину немецкому офицеру, — решительно объявила Лида, глядя на немца с нашивками.

Стоявший немец что-то сказал сидевшему, очевидно, передал Лидины слова. Последний кивнул и знаками показал, что он готов слушать.

— Только я скажу при условии, если вы защитите меня вот от него и от него, — Лида показала пальцем на Раевского и Эсаулова. — Они меня убьют здесь же, не сходя с места, если я скажу всю правду.

У Раевского от удивления полезли вверх брови.

— Ты что это, дура, придумала? — вполголоса угрожающе спросил он, покуда солдат переводил унтер-офицеру необычное условие Лиды. Но та с каменным выражением молчала.

— Говори! — перевел ей немец-солдат. — Господин унтер-офицер дает тебе слово члена социал-демократической партии, что твоя жизнь будет в безопасности от покушения этих господ. Он говорит также, что чистосердечное признание смягчит твою вину.

Наплевать было Лиде на честное слово фашиста: ни капельки она ему не верила. Однако сказанному обрадовалась, ибо почва для осуществления задуманного плана была готова.

— Я вам все скажу, — громко заговорила Лида, поднявшись со своего места и шагнув поближе к немцам. — Они, — она вновь указала немцам на Раевского и Эсаулова, — потому арестовали невинных людей, что хотят скрыть следы собственных преступлений. Их сыновья состоят в партизанском отряде. Я признаюсь, что однажды распространяла листовки, но под принуждением. Игорь Раевский, вот его сын, дал мне их и пригрозил револьвером, если, говорит, откажешься, то пулю тебе в лоб. Да, да! Это чистая правда, господин офицер! Хоть верьте, хоть нет — а так оно и было! А папаша сынку помогал такими делами заниматься…

— Ты! Ах ты, вертихвостка! — вскочил побледневший Раевский из-за стола. — Да я тебе!..

— Halt! — крикнул унтер-офицер, предостерегающе вытягивая одну руку, а другой царапая крышку кобуры. — Was sagen sie?[24]

Раевский опустился на свое место обессиленный, утирая со лба ладонью обильно выступивший пот. Эсаулов от удивления никак не мог закрыть рта.