На печи кто-то заворошился, оттуда высунулась голова хозяйки.

Через четверть часа, проглотив миску густых, вкусно пахнущих грибами щей, Никифор мгновенно заснул на теплой лежанке. Разбойничьего вида хозяин укрыл гостя своим тулупом…

Когда лесник с большим трудом разбудил Никифора, ходики над столом показывали начало пятого.

— Очухался? — спросил лесник. — Теперь иди, милок. Пора.

Пока Никифор с одурманенной спросонья головой наматывал портянки, лесник объяснял, как выйти к Большой Лепетихе, районному центру, от которого дороги ведут на все четыре стороны — куда хочешь, туда и шагай…

Из Большой Лепетихи короткими дневными переходами, выбирая для ночевок небольшие села и хутора, где не было полицаев, Никифор двинулся на север, где, по слухам, действовал партизанский отряд. Но чем дальше он отходил от Знаменки, тем неприятней, как говорят украинцы, сумно, становилось у него на душе. Напрасно он твердил себе, что не в силах помочь своим товарищам, что он ничего не сможет для них сделать, а только погубит себя.

Память неустанно рисовала ему во сне и наяву лица друзей, оставшихся в Знаменке, — юные, прекрасные в своей неповторимости лица. Светловолосая, с косичками и аккуратным беленьким воротничком, как школьница, Наташа Печурина — порывистая, вся душа в глазах.

Узкое лицо Орлова с глубокими глазницами, над которыми кустятся черные брови. Анка Стрельцова, медлительная красавица. Тонкобровая, решительная и энергичная Лида Белова, которой сам черт не брат и море по колено. Ее неразговорчивый друг Сеня Беров, у него кутерьма нерасчесанных волос и тяжелый взгляд исподлобья.

Все они такие разные и в то же время чем-то похожие друг на друга! Как ни странно, но Никифор лишь теперь, потеряв друзей, почувствовал их обаяние. Он словно взглянул со стороны и впервые оценил своих товарищей не по степени пригодности к выполнению того или иного задания, а просто как людей.

И вот он покинул их в беде!

Неужели нет надежды их вызволить? Ведь остались на воле Попов, Андрей Тяжлов, Миша Мельников, Малыхин из Михайловки. Это — не считая девушек. Кроме того, наверняка можно привлечь других хлопцев из числа кандидатов в ДОП, например Афоню Рогулина. Борьба еще возможна, а коль так, то ничто не может оправдать его бегство. Хотя он и отдал приказ всем членам ДОПа покинуть Знаменку, и сам, если подходить формально, выполнял свой собственный приказ, но он был руководителем. А быть руководителем — это отвечать за все и всех и в тяжелый час стоять на своем посту до конца, как капитан корабля, который последним покидает тонущее судно или не покидает его вовсе.

Промучившись угрызениями совести бессонную ночь в хате приютившего его многосемейного крестьянина, Никифор утром двинулся в обратный путь. В Знаменку! К друзьям, которые нуждались в его помощи!

Если, уходя от опасности, Никифор шел быстро, то теперь, навстречу опасностям и борьбе, шел еще быстрее. К вечеру третьего дня он увидел разбросанные по Мамай-горе редкие домики Пятихаток, а спустя еще немного в мглистых сумерках перед ним открылись бесконечно длинные, теряющиеся вдали улицы Знаменки.

Вечер был морозный, но тихий. Столбы сизого дыма поднимались отвесно от заснеженных шапок крыш. Чернели массивы садов. С карканьем вилась над селом воронья стая, подыскивая ночлег. С Нижней улицы доносился скрип колодезного ворота. Таким родным пахнуло на Никифора — ну, словно вернулся домой.

Он смахнул задубевшим от мороза кулаком набежавшую слезу и подумал:

«Если б не было на свете Ширингушей, то век жил бы в Знаменке!..» И представилось ему: окончилась война, он учительствует в местной школе, у него аккуратный беленький домик под черепичной крышей, а в домике хозяйничает светловолосая и светлоглазая жена, которую зовут Наташей… До чего же мало надо человеку для счастья! Но этого малого у него нет и будет ли?..

Чуточку грустный, но полный энергии и решимости, вошел Никифор в Пятихатки. Он намеревался зайти к Ивану Казимирову, тому самому, который приютил его, бежавшего от ареста, и подарил старые галоши. Никифор рассчитывал узнать от него обстановку на селе, потом, попозже, попытаться встретиться с Баклажовым или Галунец, а если те арестованы, то с Ларисой Глушенко или Афанасием Рогулиным.

— Доброго вам здоровьичка! — приветствовал Никифор поднявшуюся ему навстречу старуху Казимирову. — Иван дома, мамаша?

— Нету. Нема Ивана. Десь пипшов, — сказала старуха недружелюбно.

— Куда пошел? Скоро вернется?

— А я знаю куда! — дернула носом старуха. — И тебе не треба знать. Як прийшов, так и иди себе с богом. Вон за тые галоши добри люды десятку дали б, а ты даром забрав… Заявився в чужу хату, як хозяин, та пытае… Опять, небось, ночевать прийшов. А галоши десять карбованцев стоют…

Последние слова старуха бормотала себе под нос, но Никифор хорошо их слышал. Что ему было делать? Повернуться и уйти? Он с удовольствием сделал бы это, но пока окончательно не стемнело, появляться на улицах Знаменки по меньшей мере неблагоразумно.

— Мамаша, — сдерживая раздражение, сказал Никифор-Я ночевать у вас не буду, а за галоши, как только появятся деньги, так сразу отдам. Мне с Иваном хотелось бы поговорить. Я его подожду, можно?

Старуха ничего не ответила. Зло загремела железным ведром у порога. Никифор присел на лавку и снял шапку, внутри которой вместо ватной подкладки было слежалое сено. Старуха переставляла на загнетке чугунки, косясь на Никифора, потом накинула на себя полушубок, дернула замок у рундука — закрыт ли? — и, взяв пустое ведро, вышла во двор. «За водой», — подумал Никифор, так как по хрусту снега под валенками слышал, что она направилась не в хлев, а на улицу к колодцу.

Прошло полчаса. На улице стемнело. Теперь можно было бы двигаться потихоньку в Знаменку, но он все еще надеялся, что вот-вот явится Иван Казимиров. Да и старуха что-то не возвращалась, а уходить без нее было неудобно: подумает, украл что-нибудь!..

Раз или два ему послышалось, будто за окном прошуршало что-то. Заслонив ладонью глаза от света коптилки, Никифор приник к стеклу, но никого не увидел. «Мыши, — подумал и решил:-Хватит! Пора идти. Старая карга наверняка уж растрезвонила соседям…»

Он осторожно надел на голову шапку, чтоб не вывалилось сено, и, вздохнув, направился к выходу. В сенцах не успел взяться за щеколду, как его схватили сзади за обе руки и с силой дернули назад. Он пытался дотянуться до кармана, где лежала граната, но силы были подточены недоеданием.

Полицейский сержант Андрей Романенко и его дружки Казимиров Григорий, родственник старухи, и Калугин Захар связали Никифора по ногам и рукам телефонным проводом, внесли в хату и бросили на пол.

— Паняй в сельуправу, скажи: Махина поймали. Пусть подводу пришлют, — приказал полицейский сержант Захару Калугину. Тот ушел.

Григорий Казимиров утер рукавицей вспотевший лоб:

— Ловко мы его, а? Спасибо бабке, что надоумила, а то мы всю Алексеевку перерыли его искавши. А он вон где объявился!

Ощупав карманы Никифора, он вытащил гранату-лимонку.

— Те-те! — прощелкал языком. — Смотри, какая штука! Замешкайся мы, в куски разнес бы, курга!..

Возвратившаяся в хату старуха поставила пустое ведро на лавку и долго, как ворона, кружила вокруг лежащего на полу связанного Никифора. Потом осмелилась, присела на корточки и попыталась стянуть с ног Никифора галоши. Никифор ударил ее обеими ногами в лицо, и старуха с воем покатилась к порогу.

Черно-синяя с лица, опухшая женщина поднялась с полу навстречу новеньким. Она растягивала присохшие в струпьях губы, обнажая выщерблины зубов, улыбаясь дико и страшно.

— Не спознаете, дивчата? — спросила, шепелявя.

Анка оторопело схватилась за плечо Лиды. Киля Тяжлова, вглядевшись, ахнула:

— Дарья Даниловна?!

Да, это была она. Избитая до неузнаваемости, до трупной черноты, Дарья Даниловна мелко-мелко трясла головой, механически повторяя:

— Здравствуйте! Не спознаете? Здравствуйте…