Серилас написал их и прочел Тирсису; Вдове не понравилось, что ее воздыхатель написал это для мужа ее сестры, и она запретила их ему показывать; он же, не смея открыть правду, говорил: «Эта песенка может мне повредить, если кто-нибудь ее прочтет», — и вечно находил какие-то отговорки. В конце концов все это раскрылось; тогда брат Сериласа, желая сбить с автора стихов спесь, сказал: «Брось их, я напишу кое-что получше». И написал пять или шесть куплетов; но стихи Сериласа были более естественны, ибо ему отлично удавались песенки, написанные на танцевальный лад. Серилас, услышав, что распевают куплеты его брата, впал в амбицию и решил во что бы то ни стало пустить в ход собственные вирши.

Что же до моих любовных дел, я вскоре стал получать в дар браслеты из волос, и бедная Вдовушка уже по уши была в меня влюблена, когда я вдруг сыграл с ней шутку, достойную молодого повесы. Я уже должен был вскорости кончить коллеж, когда мой отец сменил квартиру; однажды в субботу мне предстояло переночевать у него, но дом, куда он переехал, оказался еще не обставленным, и меня послали ночевать к одной из наших соседок. Отец был на приеме при Дворе; меня положили на кровать дочери, а та легла со своей матерью. Эта девушка была совсем молоденькой и очень красивой; я всю ночь промечтал о ней, а наутро почувствовал, что весьма склонен в нее влюбиться; незаметно это чувство овладело мною, и один глупый товарищ по коллежу, немного романического склада, окончательно сбил меня с толку. Оба мы превратно понимали великодушие; и хотя эта партия была для меня явно невыгодна, я с удовольствием совершил бы глупость, когда бы мне дали ее совершить. Эта девица любила юношу, когда-то влюбленного в ее старшую сестру, умершую, как говорили, от любви к нему, но которая при этом еще болела сильным воспалением легких; вот почему юношу и заставили поехать в Голландию, где ему нечего было делать. Говоря по совести, я полагаю, что сия девица, будучи мне совсем не парой, ибо меня прочили в советники, отнюдь не думала, что я ей подхожу, и втайне считала, что ей лучше выйти за другого. Как бы то ни было, я впал в невероятную тоску и в большее томление, нежели мой соперник Лизис. Меня охватила такая грусть, что дядюшка мой де Ла-Ле (не знаю, не внушил ли ему это некий «дух») вбил себе в голову, что я заболел каким-то юношеским недугом. Для переговоров со мною отрядили моего старшего брата. «Пусть вас это не тревожит, — сказал я ему, — сейчас вы узнаете, в чем дело», — и тут же выложил ему все начистоту. Через три месяца, убедившись, что девица питает некоторую склонность к другому, я постарался избавиться от ее чар. Целую ночь я провел без сна: но наутро в цепях, что меня едва не сковали, не было ни одного цельного звена. Досада превозмогла то, чего не мог превозмочь разум. Я почел за благо, для большей уверенности в себе, совершить небольшую поездку в Берри к одной из моих родственниц. Вдова тем временем, как я потом узнал, чуть не сошла с ума от ярости.

На нашей улице жила другая молодая вдова, которая относилась ко мне весьма благосклонно; я сочинил для нее стихи, где говорил, что она меня любит; она позволила мне писать ей, но по молодости и легкомыслию я забыл спросить у нее адрес; хорошо во всем этом было то, что она оказалась помолвленной и в самом деле через месяц вышла замуж.

Как-то я сопровождал одного своего родственника; по пути он пожелал заехать в тот самый дом, где я влюбился в свою Вдовушку. Там я снова чуть ли не с прежней силой воспылал к ней: ведь бедная женщина вздумала разыскивать меня в Берри. Я стал сомневаться, следует ли мне писать той, другой вдове, которая вышла замуж. Мой родственник, который в течение всего нашего пути рассказывал мне о своих успехах у женщин в Лангедоке и в моих глазах был докой в любовных делах, заставил меня написать ей и поручил передать письмо в ее собственные руки такому смышленому человеку, что письмо, вместо жены, получил муж — и все мое волокитство полетело к черту.

Я слегка приударил за дочерью некоего дворянина, жившего по соседству с г-жой д'Арамбюр; затем мы отправились навестить г-жу Биго в Аржене, где я безумно влюбился в м-ль де Мурью. На меня ополчились за то, что как-то на балу, держа ее за руку, я накрыл наши руки шляпой, чтобы никто этого не видел, и за то, что однажды чуть было не заснул у нее на плече. Все же я был сильно влюблен и, возвратившись домой, думал о ней всю ночь, до самого рассвета мысленно разговаривал с ней, плакал и сетовал на судьбу.

Но вот я вернулся в Париж. Я написал стихи о разлуке с любимой, ибо целый месяц не мог позабыть м-ль де Мурью. Эти стихи меня заставили прочесть у Вдовушки, где присутствовал Серилас, которому я предоставил немалую передышку; он их весьма похвалил. И вот случилось так, что и девица, с которой я расстался, и та, другая, к коей мой родственник заставил меня столь некстати написать письмо, встретились в этом доме: они приходились Вдове родней. Каждая из них — и Вдова и обе ее родственницы — были уверены, что я написал эти стихи во время путешествия именно для нее, ибо женщинам нравится, когда их любят. Это мне очень помогло в моих отношениях со Вдовою; она вообразила, будто я ее не забыл, и однажды, уж не помню по какому поводу, сказала мне: «Все это еще, может, и не так, верно только одно: я ваша преданная служанка». И вот у нас с нею пошло еще лучше, чем когда-либо. В ту пору она мне и рассказала о ревности Сериласа. «Он молит меня подарить ему лишь немного дружбы; ему нередко случается плакать передо мною; о вас же он никогда не говорит». Из ее слов я вывел, что любовники, кои довольствуются столь малым, никогда не бывают в большом почете; впрочем, на его счет ходили слухи, будто он страдает вечным поносом; и в самом деле, у него был желтоватый, нездоровый цвет лица, свойственный людям с расстроенным пищеварением. Он был умен, отличался живостью и при этом любил острить; когда ему казалось, что он сказал нечто забавное, он первым начинал смеяться, а ежели кто не слышал его остроты, он ему говорил: «Вы-то не слышали, я сейчас сказал то-то и то-то». Я же был весел, подвижен, любил попрыгать и пошуметь более чем кто-либо, ибо хотя по натуре своей был склонен к меланхолии, но меланхолия эта была далеко не мрачной и не мешала мне веселиться, когда это требовалось; при этом Вдовушка находила, что в остроумии моем много игривости; не знаю, были ли с ней согласны и другие. Я бывал на всех прогулках, участвовал во всех развлечениях, и моя милая без меня ничего не предпринимала; да и я проводил с ней почти все свое время; только по утрам я сидел за книгами, а после обеда целиком был в ее распоряжении. Никогда я не проводил время так хорошо, ибо был очень влюблен и очень любим: мы могли вволю говорить и вволю целоваться; сестры никогда не обедали вместе и не ладили меж собою больше чем когда-либо. Тирсис и его жена прекрасно понимали, что Вдова привязалась ко мне, и это начинало становиться им не по вкусу, точно так же как и моему сопернику.

Наши нежные объятия бывали подчас необычайно пылкими: мы были сильно увлечены друг другом. Она обладала известным умом и изливала порою свою страсть в стихах. Однажды на прогулке мне показалось, что она бледна; на следующий день я ей послал стихи, которые потом потерял, где говорилось о том, как напугала меня ее бледность. Она ответила мне следующим четверостишием:

Мне, склонному к завершению задуманного, захотелось убедиться, смогу ли я довести начатое до благополучного конца. Я отваживаюсь; меня отвергают, меня бранят, мне угрожают, но на прощанье говорят: «Я поступила бы с вами еще более сурово, когда бы не боялась потерять вас еще раз». Это меня весьма обнадеживает; я снова принимаюсь за свое; меня отталкивают и заявляют, что мне позволяется все, что же до главного, то на это пусть я не притязаю. Потеряв надежду добиться желаемого, я прислушался охотнее чем когда-либо к предложению двух моих братьев совершить поездку в Италию; да и к тому же мне было всего восемнадцать лет, я находился в том возрасте, когда на месте не сидится.