Порою Скаррон говорит презабавные вещи; но это случается нечасто. Ему хочется всегда быть занятным, а это верное средство им не быть. Он пишет комедии, рассказы, шутливые газетные заметки, словом — все, из чего можно извлечь деньги. В одной шутливой заметке он задумал вывести некоего безымянного человека, который приезжает в пятницу, одевается у старьевщика, а в субботу женится и который, стало быть, может сказать: Veni, vidi, vici[347], — но никто, мол, не знает, много ли крови стоила его победа. А надо сказать, что в тот день Лафайетт, поскольку все дела в Лиможе были улажены его дядей, тамошним епископом, приехал в Париж и женился на м-ль де Ла-Вернь. На следующий день кто-то в шутку сказал, что речь идет о Лафайетте и его возлюбленной. В следующей газете Скаррон извинился и написал длинное письмо Менажу, который опрометчиво прочел его м-ль де Ла-Вернь, причем оказалось, что она об этом ничего не слышала.

В его сочинениях встречаются забавные строки, как например:

В одном из посвящений Коадъютору он говорит: «Сидите спокойно, сейчас я буду вас хвалить». (Существует поговорка: «Сидите спокойно, сейчас я буду вас рисовать».)

Однако как ни бедственно положение Скаррона, у него есть льстецы, подобно тому как у Диогена были свои приживалы. Жена его повсюду желанный гость; до сих пор полагают, что Рубикона она не перешла. Скаррон мирился с тем, что многие приносили ей что-нибудь съестное, чтобы было из чего приготовить хороший обед; однажды граф де Люд несколько неделикатно позволил себе сделать то же. Он вкусно пообедал с мужем, но жена так и не вышла из своей комнаты. Вилларсо к ней очень привязан, а муж потешается над теми, кто хотел бы исподтишка заронить в его душу подозрение на ее счет. Скаррон умер ранней осенью 1660 г. Перед этим жена уговорила его исповедаться; д'Эльбен и маршал д'Альбре сказали ей, что он сделал это ради насмешки; ему стало лучше. Но потом болезнь взяла свое, и приличия были соблюдены.

Его жена удалилась в монастырь, чтобы не быть никому в тягость, хотя добросердечная Франкето, ее подруга, хотела, чтобы она переселилась к ней; г-жа Скаррон сочла это для себя не вполне удобным.

Она поселилась в Доме призрения для женщин старанием вдовы маршала д'Омона; у последней была там обставленная светелка, которую она ей и предоставила; вначале эта дама посылала ей все, в чем та нуждалась, даже одежду; но она разболтала об этом такому множеству людей, что в конце концов г-же Скаррон это надоело, и однажды она отправила обратно тележку с дровами, которую та велела разгрузить во дворе обители. Вскоре ей назначили пенсию, и она стала платить за все услуги. О том, кто давал ей на это деньги, речь еще впереди. Монахини говорят, что ее посещает ужас как много людей, и смотрят на это косо.

Я забыл сказать, что г-жа Скаррон нынешней весною ездила с Вилларсо и Нинон в Вексен, расположенный в одном лье от дома г-жи де Вилларсо, супруги их кавалера. Со стороны г-жи Скаррон это было похоже на вызов.

Впоследствии изыскали способ назначить ей пенсию от имени Королевы-матери в размере 2500–3000 ливров. На нее она живет в небольшом домике и скромно одевается. Вилларсо ее по-прежнему навещает, но она строит из себя недотрогу. В нынешнем, 1663 году, когда все ходили в масках, даже сама Королева-мать, г-жа Скаррон не преминула сказать, что ей просто непонятно, как порядочная женщина может надеть маску.

Ла-Кардо, дочь знаменитой мастерицы по части букетов, поставлявшей когда-то цветы всему Двору, известная своею склонностью к женщинам, влюбилась в г-жу Скаррон. Тщетно эта особа старалась на все лады найти предлог, чтобы остаться переночевать с нею; и вот недавно, когда г-жа Скаррон с небольшим приступом колик лежала на полу возле своей постели, эта особа входит, ложится рядом с нею и, обнимая ее, хочет всунуть ей в руку большой кошелек, набитый луидорами. Г-жа Скаррон встает и выгоняет ее.

Когда матери г-на де Лонгвиля нужно было пускать кровь, она требовала, чтобы это делалось со всякого рода церемониями. Однажды некий лекарь пустил ей кровь прежде, чем она успела отвернуться; она не пожелала больше пользоваться его услугами, говоря, что с его стороны было наглостью пускать ей кровь в ее присутствии.

Г-н Амиро, ученый муж, профессор теологии в Сомюре, ухитрился написать целых два тома о нравственности Адама до грехопадения, где говорится, что самым большим счастьем для него было плавать….

Отец некоего Шамбержо велел в своем поместье вытесать себе гроб из камня; время от времени он туда ложился, дабы посмотреть, удобно ли ему в нем будет лежать, и говорил рабочим: «Пройдитесь-ка здесь еще раз резцом; тут мне что-то плечу больно».

Другой дворянин велел приделать с внутренней стороны гроба небольшую задвижку, дабы чувствовать себя там вполне надежно.

Маршал д'Орнано не ложился спать ни с одной женщиною, не узнавши наперед имени, данного ей при крещении, опасаясь осквернить имя Пресвятой Девы; по той же причине маршал де Сен-Люк никогда не ел мяса по субботам; зато по пятницам он наедался им вволю.

Виньоль, председатель Судебной палаты в Кастре[348], ездил верхом из Парижа в Шарантон на упряжной лошади, в сопровождении двух пеших пажей; он уезжал с постоялого двора каждый день в восемь часов вечера, говоря, что этот час отведен для герцогинь.

Покойный кардинал де Рец, председатель Совета, держал три года подряд всех лучших лошадей и всех скороходов в Нуази, подле Версаля, повторяя изо дня в день «Поеду туда завтра». Его слуги, дабы держать и тех и других наготове, отправлялись на Пре-о-Клер, где находилось в ту пору Дорожное ведомство, и спускали какую-нибудь собаку, которую они потом гнали до Медона. Кардинал однажды захотел туда поехать. Собака пробежала полпути до Нуази, но Кардинал поэтому туда и не поехал. Я слышал о его весьма рассудительном поступке. В Клераке он выкупил за шесть пистолей красивую девушку, которую хотели увезти с собой солдаты; впоследствии, поскольку она заявила, что с удовольствием станет монахиней, Кардинал дал ей тысячу экю, чтобы она могла поступить в один из Тулузских монастырей, и пальцем ее не тронул.

Дворецкий моего тестя однажды жестоко высек лакея; на другой день на дверях его особняка нашли следующую записку.

Некий гугенот, по имени Лормуа, родом из Блуа, студент-богослов в Сомюре, задумал сделаться евнухом, подобно Оригену[349]; об этом узнали и отговорили его. Наконец он приехал в Париж, где никому ничего не сказав, дал себя оскопить. Вернувшись в Сомюр, он влюбился в дочь человека, у коего квартировал, в девушку, которую до этого он видел несметное число раз, оставаясь совершенно равнодушным. Он просит ее руки и женится на ней. Вообразите сами, может ли подобный человек стать добрым семьянином. Проходит некоторое время, и он начинает ее бить, она на него жалуется; он же решил идти до конца и заставил расторгнуть их брак, предъявив свое увечье. После этого он окончательно спятил.

Отец этого малого был помолвлен с девицей, которую до той поры ни разу не видел. Найдя ее некрасивой, он взял в жены младшую. Старшая, в полном отчаянии, села в челнок посреди большого пруда и решила себя уморить голодом; никто не знает, что с нею стало. Младшая через год умерла с горя. Она и была матерью нашего студента.

Граф де Монревель, в ту пору еще молодой, как-то на балу в толпе толкнул Конака, дворянина из Сентонжа, человека весьма умного и отважного. Конак, которого он толкнул задом, оттолкнулся тоже задом; Монревель дал ему пощечину. Конак с превеликим хладнокровием прочел следующий стих: