Во время поездки в Лион, где Король так сильно занемог, Королева-мать стала умолять его, чтобы он прогнал Кардинала. Король обещал ей сделать это, как только будет заключен мир с Императором[158], но, мол, до тех пор Кардинал ему нужен. Поправившись, Король уезжает в Руан[159]. Королева-мать остается в Лионе из-за того, что у нее разболелась нога. Из Руана Король пишет ей, чтобы она поправлялась, что он вскоре удовлетворит ее желание: мир с Императором заключен[160], и он посылает уже утвержденный договор. (Из лицемерия он созвал Совет и сделал Сен-Шомона Государственным министром, ибо не хотел иметь подле себя людей сильной воли. Сен-Шомон, который полагал, что это воздаяние за его заслуги, весьма этому обрадовался. Встретив Горда, капитана Лейб-гвардии, он ему рассказал о своем назначении. «О, — воскликнул Горд, — да ты смеешься!». Хохоча во все горло, капитан входит к Королю и говорит: «Государь, Сен-Шомон утверждает, будто вы, Ваше Величество, сделали его Государственным министром; и какой дурак этому поверит».)

Королева-мать была столь обрадована сим известием, что на радостях велела тут же сжечь несколько вязанок хвороста наподобие фейерверка. Кардиналу сообщили об этом фейерверке, и он, заподозрив неладное, стал допытываться у Короля, в чем дело; Король во всем ему признался; Королева-мать прибывает в Руан. Кардинал, увидев ее в церкви, где она причащалась, подходит к ней и подает знак Сен-Жермену, (Тому самому, кто так много писал против Кардинала. Его зовут де Мург, и родом он из Парижа.) который, будучи священником, ведавшим подаяниями, стоял поблизости, чтобы тот удалился. Тут он начинает умолять Королеву простить его; она отвергает его просьбы. «Государыня, — говорит он, — вместе со мною погибнет многое». Именно из-за этого произошел нелепый разрыв мирных переговоров в Ратисбоне.

В Лионе все, решительно все, готовы были вступить в сговор против Кардинала. По возвращении из Руана он велел арестовать маршала де Марийака. Хранитель печати был отправлен в Ангулем[161]; должность Хранителя печати получил г-н де Шатонеф. Это чрезвычайно разгневало Королеву-мать. Кардинал несколько раз безуспешно пытался склонить ее к переговорам, а когда главный судья Вердена сказал ей, что Его Высокопреосвященство из-за этого пять раз даже плакал, она ответила: «Что ж удивительного? Он плачет всегда, когда этого захочет». Бонней, представлявший посланников ко Двору, человек набожный, но который всегда восхищался правлением Первого министра и которого в насмешку прозвали «Придворным ханжою», также сказал Королеве-матери, будто он видел Кардинала столь подавленным и изменившимся в лице, что его просто было не узнать. Она возразила на это, что Кардинал меняется в лице, когда ему вздумается, и что ему случалось выглядеть веселым, а через какую-нибудь минуту казалось, что он вот-вот умрет. И все же, не знаю уж каким образом, между ними произошло примирение. Вскоре после этого возник тайный сговор, в котором приняли участие обе Королевы, Месье и все Гизы. Ришелье в отчаянии хотел было сложить с себя полномочия, но кардинал де Лавалетт вернул ему мужество. Г-н де Рамбуйе сумел убедить Месье; все уже полагали Кардинала погубленным, как вдруг Король стал на его сторону. Вот это событие и было названо «Днем одураченных». Произошло это в Мартынов день, после возвращения из-под Ларошели[162].

Маршал Марийак содержался под стражей в Рюэле[163], в собственном доме Ришелье. Г-н де Шатонеф доказал свою преданность Кардиналу: он велел огласить мнения членов суда лишь единожды, вместо того чтобы огласить их трижды, и затем сказал: «Вот приговор». Шатле хотел отречься от своих признаний. После этого Кардинал заявил: «Господа, надобно признать, господь умудряет судей познаниями, коими не умудряет остальных людей: я и не предполагал, что подсудимый заслуживает смерти». И в самом деле, над Марийаком чинили суд лишь на основании его приказов, которыми он вынуждал взыскивать определенные суммы с некоторых деревень Верденской округи за то, что избавлял их от военного постоя; утверждали, будто эти деньги он употребил на постройку Верденской цитадели, не получив на то никакого распоряжения. Впоследствии Шатонефу за все это хорошо заплатили. Дижонский советник Бретань был назначен за свои услуги Главным судьею в Меце. Его нашли сгоревшим: оставшись один, он свалился в горящий камин и, будучи немощным, не смог из него выбраться.

Г-жу дю Фаржи прогнали из-за ее интриг, а вовсе не из-за ее любовных похождений. Она примкнула к Вотье и Беренгену, ныне Первому шталмейстеру Малой конюшни. Некоторое время она скрывалась в окрестностях Парижа, но вскоре ее обнаружили, и ей пришлось уехать подальше.

Расскажу здесь то, что узнал о Вотье. Поначалу он был бедным юношей, и некий монах Францисканец, по имени отец Крошар, который повсюду следовал за г-ном де Ларош-Гийоном, взял его к себе слугою. Г-жа де Гершевиль определила его лекарем ко Двору Королевы-матери на жалованье в триста ливров. И вот, во время пребывания Королевы в Ангулеме, когда де Лорм еще в Эгре бросил ее на произвол судьбы из-за того, что она, по его выражению, наговорила ему всяких кислых слов, еще более кислых, чем городок, где они были сказаны[164], ей понадобился врач. Другого лекаря не было, а о Вотье кто-то, кого он удачно пользовал, отозвался с большой похвалою. Он вылечил Королеву-мать от рожистого воспаления и после этого снискал к себе столь явное ее расположение, что ему удалось ладить с нею лучше чем кому-либо: отсюда и возникла великая ненависть к нему Кардинала. Вотье был хорошо сложен, но у него были слишком мускулистые плечи; он любил разыгрывать из себя умника. Происходил он из Арля; мать его была пряхой, и говорили, будто он ей совсем не помогает.

Кардинал де Ришелье, притворившись, что намерен сделать еще одну попытку примириться с Королевой-матерью, послал за Витре, ныне издателем книг духовного содержания, человеком здравомыслящим, который открыто заявлял о своей дружбе с Вотье, и сказал, что просит его быть посредником между ним и Королевой. Витре стал просить Кардинала избавить его от этого, сославшись на то, что нередко в угоду лицам могущественным и знатным в жертву приносят мелкую сошку. «Нет, — ответил Кардинал, — ничего не бойтесь». — «Поскольку вы желаете возложить на меня эту честь, — сказал Витре, — не заставляйте меня гадать; скажите мне все откровенно». — «Передайте Вотье то-то и то-то», — попросил Кардинал. Немало пришлось Витре походить взад и вперед; наконец, дело заметно продвинулось, и Кардинал передал через него Вотье, что де надобно им устроить у Витре свидание, но что во избежание ненужной огласки вместо Кардинала на это свидание пойдет отец Жозеф. Вотье подумал: «Это ловушка, ибо вслед за сим Кардинал уведомит об этих переговорах Королеву-мать и скажет ей, что я якшаюсь с ним или его людьми. Я не сумею, — заключил он, — помешать Королеве-матери отправиться в Компьен». На самом деле, Кардинал только того и хотел, чтобы Королева совершила эту неосторожность и поехала в Компьен, хоть и прикидывался, будто он против этой поездки; меж тем он сулил Вотье любые награды, вплоть до того, что обещал ему кардинальскую шляпу. Королева-мать хотела править: ей мало было раздавать высокие должности и бенефиции, имея столько денег, сколько она пожелает. Принцесса Конти, а с нею и все семейство Гизов и г-н де Бельгард неустанно уговаривали ее погубить Кардинала. И вот она едет в Компьен[165]; там ее арестовывают, а Вотье приказывают вернуться в Париж. По пути туда его хватают и отвозят в Бастилию. Кардинал передает Витре, что весьма доволен его действиями и он может видеть своего друга столько, сколько ему будет угодно. Витре отвечает: «От этого я, пожалуй, воздержусь: сей человек имел несчастье впасть в немилость у Государя, я сумею быть ему полезным и не навещая его». Кардинал велел передать Витре, пусть, мол, он приходит к Вотье безбоязненно: ему нечего за себя опасаться; и тот отправился навестить друга. Вотье говорит ему: «Вот как я унижен; но придет день, и я стану лейб-медиком Короля». Слова его сбылись, но не совсем так, как он это предполагал, ибо он-то имел в виду покойного Короля; а стал он лейб-медиком короля, которого тогда еще не было на свете[166]. Нам довелось его видеть; у него была рента в двадцать тысяч экю, и жил он, как негодяй, взимая деньги с больных, которых пользовал. В конце концов он этого устыдился и начал лечить бесплатно.