Постепенно Вдова стала такой ревнивою, что ревновала меня ко всем знакомым женщинам, но особливо к одной моей родственнице. Она всегда ревновала меня больше к тем, кто мне не нравился, нежели к тем, кого я любил.
Тем временем я увлекся этой другой вдовушкой, ибо первая уж слишком часто меня журила. В доме ее матери все чувствовали себя более свободно. Однажды, когда мы сидели за столом, эта женщина угостила нас абрикосовым вареньем и рассказала, что, полагая его более вкусным, нежели варенье матушки, написала на банках «Абрикосовое варенье по моему рецепту». К сожалению, ее варенье засахарилось, между тем как варенье ее матушки отлично сохранилось; и вот в одно прекрасное утро она сменила все обертки на банках и сказала: «Взгляните, как хорошо сохранились мои абрикосы». У нее была дочь, которую нельзя было назвать хорошенькой. «Ей-ей, сударыня, — сказал я ей однажды, — ваша добрая матушка искуснее вас и по части дочерей, и по части абрикосового варенья: по сравнению с ней вы не более как миловидная служанка!».
Как-то на полу возле камина я заметил чьи-то плевки. «Боже мой, — воскликнул я, — что это?». — «Увы, — ответила она, — это г-н Местреза устроил здесь Женевское озеро». (Он был родом из Женевы и всегда плевался.) Я часто дарил ей стихи; но когда она заметила, что я в нее влюблен, она со мной нарочно повздорила, чтобы не звать больше своим мужем; я разгадал ее хитрость и притворился, будто немного этим встревожен. Так как она жила очень далеко, я не мог видеть ее достаточно часто и потому пришел в восторг, услышав; что ее уговаривают переселиться в наши края. Но это трудно было выполнить, потому что ее мать уже успела внести плату за полгода в том доме, где они жили, и, переезжая в другой, она бы эти деньги потеряла; а на это милая женщина никак не могла решиться. Я подослал к ней одного из своих друзей, который тайно условился с ней, что снимет этот дом на полгода, якобы для одной знакомой, коей будто бы негде жить. Мне удалось уведомить об этом мою даму, которая весьма этому обрадовалась, и устроить таким образом, что ее переезд не стоил ни гроша ни ее матери, ни мне, так как она уговорила домохозяина поселиться там самому. Тем не менее я оказался в дураках, ибо ее тетки и кузины постоянно находились подле нее и я мог говорить с этой дамой в десять раз реже, чем прежде. Наконец она решила выйти замуж за одного престарелого вдовца, знатного дворянина, уповая на то, что у нее не будет от него детей, поскольку первый его брак был бездетен; однако она рожала каждый год. Он был в числе моих друзей и называл меня своим питомцем; я стал даже наперсником в его любовных делах и иногда писал для него стихи. Она же долгое время выказывала ему суровость и даже презрение. «Увы! — восклицал я. — Бедняга! ему ничего не остается, как седеть!». Он был слишком стар для нее. Как только они поженились, я решил о ней больше не думать и однажды сказал: «Бьюсь об заклад, сударыня, что вы сожгли все стихи, которые я вам подарил». — «Отнюдь, — отвечала она, — я могу их вам все показать». — «Хранить их уж нет смысла, — сказал я, — вы стали женой моего друга; советую вам их сжечь». Она поняла, почему я так говорю, и ответила, краснея: «Я сделаю так, как вы желаете». Не знаю, что произошло потом, но мы с нею навсегда сохранили взаимное уважение.
Когда умерла моя родственница, я полагал, что первая Вдовушка не будет так безумствовать, как раньше, но все пошло хуже чем когда-либо. В ревности она доходила до такого безумства, что полагала, будто я сплю со всеми женщинами, которых вижу. «Как могут другие устоять перед вами, ежели я не устояла!» — восклицала она. В конце концов она дошла до того, что стала обвинять меня, будто я сплю с ее сестрами (их у нее было две, обе некрасивые), (Которые ненавидели меня смертельно. Одна из них умерла.) а также с моими родными сестрами. «Да, — говорила она, — я не поручусь, что вы щадите даже ваших теток». — «Но как же это возможно? Вы же знаете, сколь я исправно служу вам». — «О! — откликалась она, — я никогда еще не видела столь грубого животного, как вы; в своей чувственности вы не знаете границ». Она мне льстила больше, чем я того заслуживал.
Вот пример ее нелепых фантазий. Жена одного из моих кузенов скинула; Вдовушка вообразила, будто эта женщина была беременна от меня — и, поняв, насколько я непостоянен, предпочла скинуть, нежели родить ребенка от такого дурного человека. А вот другой: дочь одной из моих добрых знакомых, вернувшись из небольшого путешествия, которое она проделала вместе со мною, заболела ветряной оспой. Вдовушка тотчас рассудила так: «Ничто так не предрасполагает к ветряной оспе, как чрезмерное волнение. Эта девица все ему позволила, и это ее и взволновало». Ежели бы самая плохонькая из трех девиц, с которыми, по словам моей дамы, я сожительствовал, вздумала мне уступить, я бы конечно бросил Вдову, ибо, по ее мнению, я только и делал, что спал с Лоло, с г-жой дю Кандаль и м-ль Демаре, ныне г-жой Делоне, не считая жены Лизиса и многих других.
Фантазия, которая пришла на ум Вдове по поводу ее сестры, с которой она вместе жила, возникла потому, что последняя заболела ужасающей истерией и стала говорить на каком-то нечленораздельном языке, которого никто не понимал; Вдова объяснила это тем, что я затуманил ей голову. Я уж не знал, куда и деваться. Я не хотел, однако, махнуть на все это рукой, ибо не собирался порывать со Вдовою до тех пор, пока не попрошу руки барышни, на коей впоследствии женился. Однажды Вдова мне предложила: «Успокойте мою совесть». — «Вы хотите, чтобы я на вас женился?». — «Нет». — «Чего же вы хотите?». — «А вы догадайтесь». Потом она мне сказала: «Ах, разве мало того, что вы насиловали меня пять лет подряд?». Она называла это насилием потому, что каждый раз оказывала мне поначалу сопротивление; потом, внезапно меняя тон, она восклицала: «О, будь я уверена, что вы меня любите, я бы не беспокоилась: но вы стыдитесь своей любви ко мне». И. тут она требовала от меня разных сумасбродств в доказательство того, что я ее люблю. Все, что я мог сделать, это найти какой-нибудь предлог — и я его нашел — не видеться больше с ее сестрой, с которой она была в ссоре, ибо та весьма неучтиво заставляла ее выехать из своего дома. Чтобы она выкинула из головы, будто я страшусь на ней жениться, пришлось вести себя так, как ведут себя муж с женой. Никаких дурных последствий это не имело: восприимчивой она не была и за всю жизнь родила только одного ребенка.
Затем у нее появилась новая причуда. При ней жила какая-то компаньонка, которую она постоянно держала у себя в комнате. Однажды я ее в шутку подстерег. Когда она вышла проводить какую-то даму до двери в переднюю, я последовал за ней; ее компаньонка осталась возле камина, я подхватил Вдову, унес из передней в гардеробную, где заперся с нею и продержал ее там, сколько мне вздумалось. Я убедил ее немного позабыть свои сумасбродные выходки, а на следующий день, застав красавицу в постели, стал ее поглаживать (у нее было великолепное тело) и привел в столь прекрасное настроение, что, хотя горничные ее находились рядом, в чулане, смежном со спальнею, она накрыла меня пологом, придвинулась ко мне, и мы испытали большое наслаждение.
Она выехала из этого дома потому, что часы на особняке д'Эпернонов били каждые пятнадцать и тридцать минут, а это, по ее словам, рассекало ей жизнь на слишком много отрезков.
Когда аббат де Серизи написал «Жизнь кардинала де Берюлля», он послал Вдове экземпляр этой книги. Спустя несколько дней она любезно уведомила его, что никогда не подозревала за ним способности стать идиотом до такой степени, чтобы описывать столь нелепые чудеса. Книгу эту почти не покупали. Г-н де Грасс говаривал, что это жизнеописание состоит из одних эпиграмм: столько в ней было колкостей. Патрю утверждал, будто в этой книге пятьсот или шестьсот глав, ибо она то и дело начинается как бы заново. Издатель ее чуть было не разорился. У аббата де Серизи было больше остроумия, нежели здравого суждения.
Со Вдовою мы ссорились еще много-много раз и столько же раз мирились. В конце концов, устав от ее причуд и будучи вынужден по семейным соображениям просить руки младшей Рамбуйе, я обручился с ней, не сказав Вдове ни слова. Мой братец Аббат коварно сообщил ей об этом. Никогда она еще не бывала столь мудрой, как в этом случае, и восприняла это известие как нечто такое, что ее не касается. Я не переставал ее навещать, но всегда старался при этом видеться с нею на людях. Однажды, на свое несчастье, я застал ее одну; она вышла из своей комнаты в страшном гневе и сильно ударила меня кулаком. После этого я уже не отваживался с нею встречаться. Ее сестра и зять[370] выказали странную радость, узнав, что я женюсь: с некоторых пор я с ними вновь поладил, с согласия Вдовы; да и она сама с ними примирилась. Когда же г-н Рамбуйе[371] задумал вторично жениться, она возымела большие надежды, желая сделать более блестящую партию, нежели ее сестра, а также, быть может, и стремясь в свою очередь обозлить меня. Наш Рамбуйе о ней и слышать не хотел. Он был уже два дня как помолвлен, когда какая-то незнакомая девица пришла сообщить мне, что г-н Лефошер, протестантский священник, квартировавший в том же доме, что и Вдова, очень болен и желает поговорить со мной. Я велю запрячь карету и всем говорю, что бедному г-ну Лефошеру очень плохо. Я быстро еду к нему и у лестницы вижу ту же девицу; она говорит мне: «Сударь, вас желает видеть мадемуазель (Легу)». (Это имя было вычеркнуто и не восстановлено.) Я поднимаюсь. Вдова сперва разражается слезами и упреками и в конце концов заявляет, что мне следует жениться на ней или же сосватать ей моего тестя. «Что до меня, — ответил я, — мой брачный договор уже давно подписан, а тесть подписал свой контракт позавчера». Тогда она начала бушевать, заявила, что я раскаюсь, что настанет день, когда сын ее вырастет, что намерения мои тщетны, что младшая Рамбуйе всегда будет для меня не более как девкой и что, знай она это наперед, она бы уронила ее во время крестин. M-ль Рамбуйе была ее крестницей. Я говорил с ней ласково, насколько мог утешил ее и ушел, когда увидел, что она немного угомонилась. Тем не менее я тревожился до самого дня свадьбы и успокоился лишь, узнав, что ее нет в церкви, ибо она была столь оскорблена, что я опасался, как бы она не пошла на какую-нибудь нелепую выходку, чтобы помешать свадебному обряду. Сестра ее довольно легкомысленно сказала мне впоследствии: «Мне кажется, что вам следовало выдать мою сестру за вашего тестя; это самое малое, что вы обязаны были для нее сделать». Бедная женщина до сей поры не может видеть меня без волнения. Мне было крайне досадно, что я не смог помочь ей в кое-каких ее делах; но к ней никогда нельзя подступиться. Она ненавидит Кардинала и говорит в шутку, что мартовское солнце — это Мазарини, ибо причиняет ей головную боль.
