Его уверяют, будто в день своей свадьбы он зашел к содержателю бань и велел приготовить себе постель, сказав, что нынче будет ночевать здесь. «Вы? — удивились те, — не может быть!». — «Нет, я непременно приеду». — «Да в своем ли вы уме? — говорят ему, — ведь вы нынче утром женились». — «Ах, правда, — отвечает он, — я об этом просто позабыл». Жена его была вдовою графа д'Изиньи, родственника покойной княгини Маргариты де Монморанси.

Рассказывают, будто однажды он улегся спать в четыре часа дня только потому, что увидел приготовленное постельное белье.

Как-то вечером, по выходе из Тюильри, он вскакивает в первую попавшуюся карету; кучер трогает лошадей и отвозит его в какой-то дом. Он поднимается в верхнюю комнату, так и не замечая, где он. Слуги владельца кареты приняли его поначалу за своего хозяина, который был с ним почти одного роста. Потом, оставив Бранка в доме, они бегут обратно в Тюильри и по дороге, к счастью, встречают его слуг и говорят им, где находится их хозяин.

Однажды, когда он служил в армии, сыграли ложную тревогу только для того, чтобы заставить его сесть на оседланную корову вместо своего коня. Как-то его привели в собрание в ночном колпаке.

Молодой литератор, сочинитель стихов по имени Лафонтен — тоже большой чудак. Его отец, смотритель вод и лесов в округе Шато-Тьерри в Шампани, находясь в Париже по поводу одного судебного процесса, сказал ему: «Послушай-ка, сделай, да побыстрее, то-то и то-то: дело это спешное». Лафонтен выходит из дома и не успевает переступить порог, как начисто забывает все, что велел ему отец. Он встречает приятелей, и те его спрашивают, нет ли у него каких-либо дел. «Нет», — ответил он — и отправляется с ними в комедию. В другой раз, приехав в Париж, он привязывает к седельной луке большой мешок с важными бумагами. Мешок был привязан плохо и упал… Проходящий мимо почтарь подбирает его и, повстречав Лафонтена, спрашивает, не потерял ли он чего. «Нет, — отвечает тот, — ничего не потерял». — «Я вот мешок нашел», — говорит почтарь. «А, да это мой мешок! — восклицает Лафонтен, — в нем все мое богатство». Он прижимает мешок к груди и доносит до дому.

Как-то раз этот юноша шел ночью, в сильный мороз, на большом расстоянии от Шато-Тьерри, в легких белых сапогах и с потайным фонарем в руке. Еще как-то раз он решил увести сучку у жены Королевского наместника Шато-Тьерри, потому что эта сучка была хорошим сторожем; мужа не было дома, и Лафонтен спрятался под стол в спальне, покрытый махровой скатертью. Хозяйка оставила ночевать у себя свою подругу. Услышав, что эта подруга похрапывает, он подходит к кровати жены Наместника, которая еще не спит, и берет ее за руку. По счастью, она не закричала и тут же произнесла его имя. Его поступок показался ей проявлением столь нежных чувств, что, хотя Лафонтен и говорил, будто она позволила ему лишь кое-какие шалости, я-то думаю, что она уступила ему во всем. Он ушел от нее прежде, чем проснулась подруга; и, поскольку в этих маленьких городках жители зачастую проводят время друг у друга, никто не нашел странным, что он вышел рано поутру из такого дома, куда всяк входил в любой час.

Потом отец женил сына, а тот пошел на это, не желая ему перечить. Жена Лафонтена говорит, будто он настолько витает в облаках, что порою почитает себя неженатым недели три кряду. Это кокетка, которая вот уже некоторое время ведет себя весьма вольно; его это нисколько не беспокоит. Ему говорят: «Такой-то милуется с вашей женой». — «По мне, — отвечает он, — пусть каждый делает, что может; мне на это наплевать. Она ему надоест, как надоела мне». Его равнодушие бесит эту женщину. Она сохнет от тоски; он же влюбляется на каждом шагу. Когда некая аббатиса на время приехала в город, Лафонтен приютил ее у себя, и однажды утром его жена застала их вдвоем. Он так и не успел сделать того, что хотел, отвесил поклон и вышел.

Г-жа де Рамбуйе, как я уже говорил, — это дочь покойного маркиза Пизани и г-жи Савелли, вдовы одного из Орсини[245]. Ее мать была женщиной смышленой; она нарочно говорила с дочерью по-итальянски, дабы та одинаково владела и этим языком и французским. С этой дамою очень считались при Дворе, и Генрих IV посылал ее вместе с г-жой де Гиз, управительницей Дворцового штата Королевы, навстречу Королеве-матери в Марсель[246]. Она выдала свою дочь, не достигшую еще двенадцатилетнего возраста, за видама Манского[247], дав ей в приданое десять тысяч экю. Г-жа де Рамбуйе говорит, что с самого начала она считала своего мужа, бывшего в ту пору вдвое старше ее, человеком взрослым, сложившимся, а себя ребенком, что это представление навсегда у нее осталось и заставляло ее относиться к мужу с еще большим почтением. Ежели не считать тяжб, не было на свете мужа более обходительного. Маркиза признавалась мне, что он всегда был в нее влюблен и не верил, что можно быть умнее ее. По правде говоря, ему не так трудно было обращаться с нею обходительно, ибо все ее желания всегда были разумны. Тем не менее она клянется, что, когда бы ей позволили не выходить замуж до двадцати лет и не стали бы принуждать к этому и далее, она осталась бы в девицах. Я полагаю, что она способна была бы так поступить, когда вспоминаю о том, что уже с двадцати лет она отказалась от посещения Луврских ассамблей. Она говорила, что не видит ничего привлекательного в том, чтобы наблюдать, как люди толпятся у дверей, стремясь туда попасть, и ей случалось иной раз уходить в дальнюю комнату, дабы посмеяться над дурными порядками, существующими на этот счет во Франции. Не то чтобы она не любила развлечений, но она ценила их в узком кругу. Все это довольно странно для красивой молодой женщины, к тому же весьма знатной. На выходе, который готовили Королеве-матери, когда по воле Генриха IV ее короновали, г-жа де Рамбуйе была одной из трех красавиц, которым непременно надлежало присутствовать при этой церемонии.

Она всегда любила все прекрасное и собиралась изучать латынь только для того, чтобы читать Вергилия, но болезнь помешала ей. Позже она уже об этом и не помышляла и ограничилась изучением испанского языка. Это женщина, искусная в любом деле. Она сама руководила работами по перестройке дворца Рамбуйе, дома своего отца[248]. Недовольная теми чертежами, которые ей предлагались (было это во времена маршала д'Анкра, когда умели лишь располагать с одной стороны гостиную, с другой — спальню, а меж ними лестницу; к тому же площадь здания была крайне неправильной формы и довольно небольшой), она однажды вечером, после долгого раздумья, воскликнула: «Бумаги, скорей! Я придумала, каким образом сделать все так, как мне хочется». И сей же час сделала чертежи, ибо обладает врожденной способностью к черчению; стоит ей взглянуть на дом, как она сразу же рисует его план. Вот почему она столько воевала с Вуатюром из-за того, что тот неспособен был запомнить те прекрасные здания, которые ему доводилось видеть; это и послужило поводом для остроумной шутки по поводу дома Валантена[249] в его письме к ней. Чертежу г-жи де Рамбуйе последовали со всей точностью. От нее-то и научились располагать лестницы сбоку, дабы получить большую анфиладу комнат, делать потолки выше, а окна и двери высокими и широкими, располагая их одни против других. И все это действительно так. Когда Королева-мать начала строить Люксембургский дворец[250], она приказала зодчим осмотреть дворец Рамбуйе, что явно пошло им на пользу. Маркиза первая придумала применять для отделки комнат не только красный или коричневый цвет, отсюда ее большая комната и получила название «Голубой».