От местечка Камень Андрей и Багинский поехали вперед выискивать дорогу и ночлег.

С утра и до полдня рысью неслись разведчики, но не встретили ни одного строения, кроме избушки лесника на недавних, плохо принимавшихся посадках сосны и ели.

Днем, пополдничав куском сала с луковицей, извлеченными из продуктового мешка Багинского, разведчики отправились дальше. Было ясно, что кругом нет близко ни деревень, ни сел, ни местечек, не было смысла возвращаться назад, и они заночевали в одиноком домике на пороге песчаной пустыни.

Дом стоял на краю длинного, обнесенного плетнем поля. Сараи и клети говорили о том, что здесь осел деловитый хозяин — пионер, решивший повести наступление на пустопорожние до того места. Над двором поднимался высоченный журавль колодца. За домом темнел только поднявшийся, еще редкий, неуверенный в своем росте сад.

Зеленая краска на ставнях дома давно облупилась, а самые ставни и доски забора посерели от дождя, ветров и солнца. Видно было, что пионеру не шутя давалась война с песками.

Багинский поставил коней под навес рядом с чьим-то высоким тарантасом, и разведчики вошли в избу.

Перед только что отгоревшей русской печью, в зареве розно рассыпанных углей, мотался большой, как чалма, не то черного, не то красного цвета повойник. Тень на стене бегала рогатым Мефистофелем, молниеносно менявшим не только очертания, но и размеры. На крутых раскаленных рогачах женщина вынимала тесто в высоких цилиндрических формах. На печке кто-то спал. Замурзанные детские пятки выглядывали из-под тряпья.

Изба одним помещением тянулась вдоль четырех окон с жалкими тусклыми шибками. По пути постепенно она преображалась, очищалась от кухонных предметов и превращалась в мещанскую комнату «за все», со столиками под серыми, с шитьем, скатертями, с иконами и целыми россыпями фотографических карточек военных и штатских людей с семействами и без оных, на которых мушиными наездами давно были уничтожены все черты индивидуальности, и остались только пиджаки, юбки, манишки, солдатские куртки и кованые сапоги, по которым и распознавали теперь обитатели своих родных и знакомых.

В углу под божницей стоял большой стол, а напротив, у крайнего окна, приютился гость, должно быть владелец тарантаса. Он лежал на походной койке одетый, но без сапог, и читал несвежую распадающуюся по швам газету при свете огарка, прикрепленного к краю низкого табурета.

Куртка гостя висела на стене, и по серебристым погонам Андрей узнал в нем земгусара.

На разведчиков гость посмотрел поверх газеты, движением бровей опустив белую оправу очков на кончик носа.

На всякий случай Андрей козырнул, стукнул шпорами и спросил:

— Разрешите остаться, ваше благородие?

— А я не офицер, ребята, — сказал человек, рассекая двумя буквами весь узел отношений.

— А все-таки, — неопределенно протянул Багинский, — может, помешаем?

— А вы что же, собираетесь концерт на барабане учинить?

Он приподнял лысеющую голову, и над крепким вместительным черепом на темени поднялась большая конусообразная шишка. Она придавала земгусару вид индийского мага или мудреца с детских иллюстраций.

— А вы, я вижу, барабанов не любите? — уводя с этой фразой остатки смущения, сказал Андрей.

— Угадали, молодой человек, — Земгусар вздохнул и даже отложил газету. — Не люблю, крепко не люблю.

От этого простого ответа стало всем просто.

— Воды нагреть вам? — деловито спросила хозяйка. — Чаю, извините, нету. Давно не видели.

— Чай у нас есть, тетушка. И вас угостим, — бодро закричал земгусар, — и еще на заварку оставим. Я из Питера фунтик везу. Так что же, чаюем, ребята? — спустил он ноги с койки.

Огарок перекочевал на середину большого стола. Багинский вынул картошку, кусок сала. Земгусар открыл трубку бисквитов и раскрошил в красных пальцах и только потом распечатал плитку жоржбормановского шоколада.

— Пробуйте, ребята, питерских гостинцев. Не стесняйтесь. У меня еще есть, — показал он подбородком на чемодан.

— Вы что же, часть догоняете?

— Да… собственно, не часть… Вот под Барановичи еду.

— И мы.

— А откуда?

Андрей сказал.

— Ах, вот что! Расскажите-ка о Поставах, расскажите. — И глаза его разгорелись неподдельным любопытством, словно был он военный специалист и ему было необходимо учесть каждое действие обеих сторон.

Андрей поддался гипнозу этого ярко вспыхнувшего любопытства и стал рассказывать подробно, на ходу проверяя и уточняя собственные впечатления, и само собою вышло так, что бой вырос в его рассказе в картину отвратительной бойни, от которой хочется закрыть глаза и крикнуть: «Довольно, кончайте!»

Багинский перестал пить чай. Он замер в неподвижной позе, и его черные пальцы с розовыми ногтями сжимали чашку, а глаза глядели в рот Андрею. Хозяйка слушала, сидя у печки на плоской скамеечке, с серым недовязанным чулком на коленях, а земгусар покачивал лысой блестящей шишкой, поламывая пальцы больших небарских рук.

— Хорошо рассказываете, — сказал он Андрею. — Сорок тысяч, вы говорите?

— Говорят, а может быть, и больше.

— И шли, вы говорите?

— Шли. А что же им делать?

— Ну, — мотнул головой земгусар, — что делать! Сорок тысяч вооруженных и обреченных на смерть людей могли бы многое сделать.

Это было слишком широко, почти беспредельно. Андрей сделал вид, что не понял.

— Но ведь во всех войнах так было. Шли на смерть и не искали иных выходов, кроме победы.

— Ну, во-первых, не всегда так было. Случалось и раньше, что людям надоедало воевать с врагом, о котором они не имели понятия, и они поворачивали штыки в другую сторону. А во-вторых, из того, что так бывало, еще не следует, что так будет всегда. Армия профессионалов — это одно, а вооруженный народ — это совсем другое. Когда воюют десять миллионов человек, возможны всякие неожиданности. И еще заметьте — раньше люди не знали, что им делать в таких случаях, а теперь не все, но многие знают.

— Я, например, не знаю, — откровенно сознался Андрей.

— Но вы, вероятно, и не стремились узнать. Для вас один путь — ждать, пока те, кто начал войну, решат, что пора кончить — победой или поражением — все равно. Но для многих людей этот вопрос стоит иначе. Мысль об скончании войны наполняет сны солдата, заменяет ему все прежние мечты, пронизывает каждое его раздумье. Спокойно принимают войну только заинтересованные в ней люди или же слабые, безвольные существа…

Андрей искоса посмотрел на Багинского. Земгусар перехватил этот взор.

— Видите, в вас сейчас же заговорил страх, как бы я не разагитировал вашего товарища, солдата, нижнего чина. Это в вас говорит будущий офицер или чиновник. Вы за дисциплину, и только потому, что она охраняет этот строй социального неравенства, в котором вы имеете шансы занять лучшее место.

— Не согласен, — резко ответил Андрей. Такой поворот беседы не пришелся ему по вкусу. — Войну ведут нации. И солдаты, и офицеры прекрасно знают, на что они идут. Никто не создает никаких иллюзий. Война отвратительна, но она неизбежна. Дисциплина укрепляет ряды сознательных бойцов, страхует их от временной слабости и заставляет всех несознательных участвовать в защите родины, которая давала им все — от пищи и питья до высших благ жизни. Если бы у нас был иной строй, совсем не похожий на то, что есть сейчас, все равно армия строилась бы по тому же принципу, и войны были бы так же неизбежны. Ну, офицеры не били бы солдатам физиономии и называли бы их на вы…

— Вот в том-то и дело. Франция и Англия не далеко ушли от царской России. Это хорошо сказано: «вместо ты — вы», «долой мордобой» — вот и вся разница. Нужно смотреть на вещи шире. Не такой строй, вы говорите. А какой же иной, какой именно? Что вы имеете в виду? Вот от этого все и зависит.

— Я мыслю строй конституционный или даже республику. О чем еще мы можем думать?

— Кадетствуете, значит?

— Я не принадлежу ни к какой партии…

— И, пожалуй, гордитесь этим? — иронически заметил земгусар.