Вслед вытянулась еще одна батарея. Хотела переправляться рядом.

— Ваше благородие, не ездите, пока мы не переберемся, — сказал Андрей офицеру. — Здесь узкая дорожка. Справа и слева глубоко — застрянете.

Прапорщик посмотрел презрительно и скомандовал, не оборачиваясь:

— Первое орудие, марш! — И повел коней в яму. Сам провалился, упал набок, хлебнул воды. Пушка застряла. Припрягая коней, люди работали в воде по пояс. Вода булькала, переливалась и неслась с быстротой через лафет орудия. Застряла и вторая пушка. Люди и кони выбивались из сил. У ямы стоял гул, как у речного перевоза под ярмарку. Даже штабные высыпали на улицу. Все советовали, кричали, суетились, приказывали. А из лесу тянулись все новые и новые орудия. Бестолковыми тучами неслись к воде пехотинцы.

Андрей отстал от батареи без разрешения. Провалился, вымок, но отыскал новый брод. Далеко, в мелких кустарниках, оказалась узкая, с твердым дном дорожка.

Подъехал к одной из батарей и предложил командиру провезти орудия…

К вечеру догнал своих на большаке и до самого привала дрожал от холода и непросыхающей мокроты белья.

Река теперь залила всю низину. Щит затонувшей гаубицы, как плавник акулы, едва выглядывал из пены. Еще дальше вода била через объеденный зеленью медный лафет высокой старинной пушки. В нескольких километрах к северу саперы рубили деревья и вязали канатами длинные узкие плоты…

Поставское сражение кончилось.

Победила весна.

У Постав дивизион не остался. Походным порядком батареи двинулись на Вилейку, а оттуда на большую узловую станцию Молодечно.

Перед тем как стать на позицию, несколько дней провели в деревне Васильевке. Здесь офицеры решили торжественно встречать пасху. В чистой избе накрыли стол. На минуту заехал поп, помахал черным помелом над бутылками и окороком, над консервами в блестящих коробках, получил гонорар и уехал.

Офицеры всю ночь пили, пели, а под утро уселись за карты.

Андрей проиграл все. Кольцов, захмелевший от водки и неожиданного выигрыша, почти силой заставил взять взаймы.

Андрею было все равно: играть, не играть. Тяжесть, легшая на плечи у Постав, не покидала. Выпитое вино туманило. Лица проплывали, принимая незнакомые очертания. Бесили праздничные настроения, блеск глаз. Это после Постав! Почти у самой могилы, огромной братской могилы, куда были сброшены тысячи перебитых людей. Кольцов совал деньги, не спрашивая. Андрей взял, поставил все сразу и выиграл.

Кольцов сначала ахнул, а потом вдруг одобрил. Долг взял обратно, не говоря ни слова.

Андрей стал играть, стараясь думать только о картах, входя во все комбинации, словно выиграть нужно было во что бы то ни стало.

Талия шла с перевалкой: выигрывал, проигрывал. Под утро заметался банк.

Когда перед Андреем выросла гора кредиток, а на бумажке встала колонка долгов, Андрею вдруг захотелось наказать всех. Хотя бы картами сбить эту улыбку с бритых, чему-то радующихся лиц. Он бил уверенно карту за картой.

Теперь все неигравшие сбились около него в кучу. Давили, грели телами, дышали в лицо. Ахали, когда он выбрасывал девятку, помогали считать, рылись в куче денег, вздыхали, завидовали и опять ахали.

Убили только восемнадцатую или девятнадцатую карту. Андрей, не считая, рассовал кредитки по карманам. Должники назначали сроки. Кому-то еще дал в долг и так же равнодушно отправился спать в каморку…

Еще ломило голову, еще никак не поднимались налитые сном веки, когда Станислав, дергая за борт кожаной куртки, стал будить настойчиво, как по тревоге.

— Пане Андрею! Командир дивизиона проси.

— Командир дивизиона? Зачем?

— Не вем, пане, але зараз, зараз.

Андрей вспомнил ночь бессонную, попа, вино и гору кредиток. Карманы куртки и сейчас топорщились пачками денег. Ясно — будет нагоняй. Не обыгрывай господ офицеров. И действительно — гадость. Только пьяным мог вообразить, что так можно кого-то наказать. Просто гадость. Пойти раздать всем. Но кому сколько? Пересчитал. На заметках было семьсот одиннадцать рублей и свыше тысячи в кармане. Да, так, пожалуй, в дивизионе еще не бывало. Чужие деньги давили.

Полковник, высокий, нескладный, как будто чувствующий, что дано ему тело неловкое и притом излишних размеров, пошел навстречу Андрею, подал руку.

От полковничьей вежливости стало еще неприятнее. К чему это? Уж ругал бы сразу.

— Садитесь, Андрей… э… э…

— Мартынович, — быстро подсказал Андрей и совсем стал нервничать.

— Так вот, Андрей Мартынович. Вы трижды отказались ехать в артиллерийскую школу. Ну что ж, дело ваше. Но не век же вам быть вольноопределяющимся. Мы решили воспользоваться предоставленным нам правом производить вольноопределяющихся первого разряда в офицеры на фронте. В артиллерии это, правда, практикуется редко, но для вас можно сделать исключение. Вы уже год на фронте. У вас есть заслуги… Словом, это решенное дело. Но мне нужны ваши бумаги; где они?

— В Петербургском университете, ваше высокоблагородие.

— Вам придется завтра же выехать в Петербург. Я даю вам сроку… — Он задумался. — Ну, восемь, десять дней. Достаточно?

— Так точно, полагаю, что достаточно.

Еще не схлынула тяжесть тех настроений, с которыми Андрей пришел к полковнику, а уже рядом бурно вздымалась радость. Не золотые погоны, не офицерский чин — все это еще было где-то далеко, об этом пока не стоило думать, — а радость поездки в столицу. Ворваться с фронта в ту, оставленную жизнь. Узнать, что там, что делают, что думают, что знают.

На целый день Андрей стал центром дивизиона. Поздравляли, завидовали, снабжали поручениями, несли конверты и адреса. Никому нельзя было отказать в такой услуге.

Поезда из Молодечна в Петербург шли через Полоцк, Бологое, большим, только в России возможным кругом. До Полоцка — набитые вагоны, на каждой станции — почти полная смена пассажиров. Это шевелился, переливался ближний тыл — ординарцы, каптенармусы, земгусары, писаря. Разговоры больше про фронт. Здесь Андрей узнал, что рвали не только под Поставами и у Сморгони, но и на озере Нароч и где-то выше, под Двинском. Рвали и нигде не прорвали цепь окопов и пулеметных гнезд — от моря до Буковины. И всюду шепотом слухи об измене, о шпионах, о проданных планах, о снятии с постов генералов, а потом еще более притаенный, озирающий шепот, только между своими, еще о чем-то другом, по-видимому новом. Но спросить было некого, всё чужие лица, и новое оставалось неизвестным.

За Полоцком — свободнее. Пассажиры по плацкартам. Бодрый ход поезда, и едущие — всё счастливцы, которым предстоит увидеть дом после долгих месяцев окопов и прифронтовых халуп.

На лицах разлито счастливое благодушие. На станциях настоящие люди, без серых шинелей. Чем ближе к столице, тем больше разговоры уходят от фронта.

Ночь вырывает огромный кусок пути. На утре розовом — потому что розовым бывает на севере апрель — асфальт Николаевского вокзала, закопченный циферблат часов, и толпа, предводимая рослым жандармом, встает лицом к лицу с Андреем. Толпа, которая была бы приятна, радостна, если бы не мелькали в ней в неисчислимом количестве красные лампасы и золотые погоны.

Не отдашь честь, не станешь во фронт — и только что улыбавшийся человек станет врагом и даже будет думать, что стать врагом, оскалиться и закричать — его священнейший долг перед лицом военной дисциплины.

Скорей на извозчика, руку на все время к козырьку, и теперь пусть разливается людскими потоками Невский.

Адмиралтейская игла и грузный истукан — все на месте. Как хорошо, что они на месте, что можно опять узнать эти черты великолепного города. И дом с зеленым шаром на башне, и раскрывшуюся навстречу колоннаду собора, и строгие формы ампирных колонн — эти расписки, оставленные мастерами-зодчими, которые два столетия лепили лицо столицы.

Первым делом к Александру.

Старушка мать бросает кухню, усаживает, засыпает вопросами. Александр является только к обеду. На его лице благодушная улыбка благоустроенного человека. Не задав ни одного вопроса, он спешит сообщить самое важное. Он уже служит во французской концессионной фирме. Людей нет, и потому платят прекрасно. Это все-таки очень хорошо. Ну, Сергей где-то все бродит. Гимназию кончил и теперь целыми днями пропадает, и никто толком не знает, чем он занимается. Сестра Вера вышла замуж. Старики хворают, но крепятся.