Порядок мог быть только относительным. Можно было конской щеткой снять с рубахи впившуюся в сукно солому и накрепко приставшие комья грязи, липкой мазью с дегтем начернить сапоги и, наконец, больно дерущей бритвой снять с исхудалых, обветренных щек рыжеватый налет бороды.

Но что поделаешь с одеждой, которую неделю беспрерывно мочили дожди и на которой попеременно отлагались все почвы Привислинской и Прибугской долин?

Андрей хотел даже не бриться, не чистить сапог — все равно-де фронт, не гостиная.

— Ой, пане Андрею, а паны офицеры прычепурылысь, як до свадьбы, — уговаривал Станислав.

— А в чем дело, что за праздник? Что, здесь хозяева остались, что ли?

— Пани осталась. Стара пани, — с кислой миной ответил Станислав. — Командир и офицеры были у ней. Але она спешит сложить жечи пуки есть час. А чи уедет, чи нет, так то матка боска ченстоховска ве.

— А что?

— А она есть полька. Чего ей ехать до Москвы?

— Как же остаться? Сожгут ведь.

— Помещицу? Пане Андрею. Чи то можебне?[4] Казак приехал оглендець бендзе,[5] чтоб не было поджогу. Из штаба бригады. Hex пан бендзе спокуйны. То не мужича хата. Пан утекл, а пани важна. Не люби русских. Офицерув в парадны покои не пустила.

Андрей пожал плечами и пошел в дом. В пустой комнате с зелеными масляными стенами на кухонном столе дымил самовар, стояли чашки грубого фаянса, масленки, кувшины с молоком, сметаной, творогом.

Андрей с волчьим аппетитом уплетал бутерброды, пил крепкий ароматный настой и испытывал ту звериную радость, какую дают обыкновеннейшие прозаичные блага жизни после долгих лишений.

— Идет! — крикнул Дуб, стоявший у окна. Все сорвались с места и поспешили к окнам и дверям. Кольцов, накручивая длинный ус, вылетел в сени первый. Его красивые глаза горели задором и самоуверенностью.

Андрей с кружкой в руке подошел к окну, распахнул его и выглянул наружу.

От крыльца к крыльцу шла, раскачивая бедрами, босая простоволосая девушка, и все, кто был на дворе, жадно следили за ее движениями.

Из сараев десятками высыпали ездовые. Часовые у ворот перестали смотреть на улицу. Из всех окон дома и пристроек выглядывали вестовые и офицеры. Не было ни одного равнодушного лица. У самых спокойных бегали огоньки в глазах, в чертах лица проступало волнение, обнаженная страсть.

Андрей посмотрел на встрепанное лицо Кольцова, и ему показалось, что поручик сейчас вскинет кверху голову и громко, на весь двор, заржет, как черный жеребец Чулкова, который все ночи неистовствует у привязи.

— Черт! Всю Галицию прошел — такой крали не видел! — разрядился наконец поручик.

— Да, — сказал, забирая бороду в кулак, Соловин. — Редкостный экземпляр.

— Сразу видно — полька. Не знаешь, что лучше: бедра, глаза? А ресницы! И не худенькая, а гибкость как у кошки.

Девушка, конечно, слышала офицерские казарменные комплименты, но на крыльцо она взошла не смущаясь, постояла на ступеньках, осмотрелась и с довольной улыбкой вошла в дом.

Андрей физически почувствовал, как кругом произошла разрядка: исчезла напряженность поз, потухли глаза. Офицеры слишком поспешно отпрянули от окон, ездовые нехотя возвращались в конюшни.

Весь день шла игра в кошки-мышки. Девушка не слишком часто показывалась на дворе. Глядела всем в глаза прямым, немигающим взглядом, говорила по-польски, запевая и растягивая концы слов, никого не отмечая, ко всем приветливая и ровная.

Слух о красавице прошел по бивуакам ближних частей. К вечеру паломничество на фольварк приняло угрожающий характер.

Командир дивизиона, давно уже пристроившийся к штабу корпуса, приехал с семнадцатилетним сыном-кадетом. Кадет, тонконогий и длинный юноша с белесоватым лицом в розовом пуху, так и остался на батарее и неотступно следовал за девушкой.

Он приехал на фронт к отцу на каникулы. Он не был ни солдатом, ни офицером, и в этом было его преимущество. Он приставал к девушке, пытался применять методы деревенского ухаживателя — щипки и внезапные поцелуи, но неизменно получал спокойный, твердый отпор.

К ночи все были взвинчены и в стремлении сохранить спокойствие неестественны.

— Как бы кто не набезобразил, — сказал внезапно за ужином Соловин, и все без слов поняли, о чем идет речь.

— Что же, караул к ее дверям приставить? — усмехнулся Кольцов.

— А за караул вы поручитесь? — Соловин нагнул в его сторону большую бородатую голову.

— Н-да. Так что же это — бедствие, что ли?

— Не знаю, не знаю. — Соловин поднялся и вышел из дома.

— Я и за командира батареи не поручусь, — вырвался Дуб. — Надо посоветовать ей перебраться на ночь куда-нибудь подальше.

— Неужели действительно может что-нибудь случиться? — спросил Андрей, едва скрывая возмущение.

— А вы, батенька, слышали, что случалось на маневрах, когда солдаты без командного состава встречали женщин?

— А с командным составом?

Пошли рассказы о том, как каторжники, остававшиеся несколько лет без женщин, напали на политическую заключенную, которая была брошена в камеру тюремщиком-самодуром. Как вообще звереет человек, долгое время лишенный женщины.

Говорили со смаком. Не могли остановиться, перебивали друг друга.

— Вот у англичан за каждой дивизией идет отряд женщин. В конце концов, это разумно, — осторожно начал Дуб. — Разве не так? А то вот до чего доводят человека…

Кольцов, лежа на постели и мотая в воздухе синими носками, мечтал:

— Эх, нет лучше как на оккупации. Никаких отрядов не нужно. Сами липнут.

— Вы бы уж о Магометовом рае лучше мечтали. Со всеми удобствами. И главное — для битых не делают ис'лючения, был бы толь'о военным, — язвил Алданов.

— А что ж, хорошая религия, — не заметил насмешки Кольцов.

— Мы не англичане. У нас по-российс'и, — продолжал Алданов.

— При нашем штабе тоже есть букетец.

— У нас не столь от'ровенно, но зато для избранных.

— Да что вы говорите! — встрепенулся Дуб. — А где он?

— Иван, седлай коня поручику Дубу! — крикнул Кольцов.

Все принялись хохотать. Дуб обиделся. Смех разрядил атмосферу.

Нетрудно было представить себе, что и в других местах идут такие же разговоры. Может быть, у кого-нибудь уже зреют решения. Может быть, безрассудные, подсказанные долго сдерживаемым и наконец прорвавшимся чувством.

Поздним вечером пришел приказ наутро выступить дальше на север по шоссе Холм — Влодава. Нужно было беречь силы, и Андрей прикорнул на полу под слегка позванивающим темным брюхом рояля.

О ночных происшествиях каждый рассказывал по-своему. Можно было заключить из этих противоречивых, сбивчивых версий, что в полночь все-таки произошла трагикомическая встреча наиболее настойчивых сатиров у окна девушки.

Из героев называли: кадета, Станислава, разведчика Федорова и телефониста Ханова. Шепотом добавляли, что разогнал компанию соперников и остался на поле битвы поручик Кольцов…

Между тем части 3-го Кавказского корпуса, с которым батарея отступала от галицийских границ, уклонились к востоку, и теперь дивизион придали особому отряду, состоящему из полков петербургской гвардии.

Наблюдательный глаз легко мог заметить перемену по увеличившимся обозам, по фурманкам капитальной работы, по новеньким, чистым брезентам на орудиях, по подтянутости солдат, давно уже утерянной армейскими частями.

Но не было больше подобранных один к одному великанов, сливавших бетонные плечи в непоколебимую стену лейб-гвардейских смотровых рядов. Цвет сибирского и украинского молодечества давно уже полег на галицийских, привислинских и прусских полях, в лесных массивах Августова. Маршевые роты в гвардии больше не отличались от армейских пополнений.

И офицер пошел не тот. Отпрыски дворянских столбовых родов, шедших из поколения в поколение по гвардии, окопались в питерских запасных батальонах и боялись фронта, как черт кадила.