— Фукс застрелился.

— Застрелился? Почему? Как так?

— А кто его знает. Ничего не оставил.

Андрей отошел от палатки. Первая жертва войны не от вражьей, но от своей пули…

Не один день говорила вся батарея о самоубийстве Фукса. Судили, рядили.

Андрей не помнил Фукса в лицо. На похороны не пошел. Самоубийца остался для него навсегда неведомым. Говорили — это был спокойный, исполнительный солдат из немецких колонистов. Все сошлись на том, что он не пожелал стрелять в своих и покончил с собою. Но Андрей и Алданов не согласились с этим. Если б им руководил немецкий патриотизм и ненависть к русским, он мог перейти на сторону врага или сдаться в плен. Скорее всего этот простой, тихий человек ненавидел войну вообще и, не найдя путей борьбы с нею, ушел из жизни…

Жизнь на батарее потекла своим чередом. Изредка стреляли все по тем же целям. Ходили слухи о готовящемся наступлении русских армий. Телефонисты, дежурившие в смену с Андреем, рассказывали ему о событиях в пехотном полку в день несостоявшейся атаки. От них он узнал, что Числяев — прапорщик, выигравший триста двадцать рублей у попа, — в ту же ночь был ранен, но не в мягкие части, как он мечтал, а в живот, и рана была признана смертельной. Числяева увезли.

За два часа до наступления русских немцы стали кричать из окопов:

— Русс, русс! В сэм часов наступаешь? Русс!

И наступление было отменено.

Рассказывали о том, что иеромонаха уже услали в тыл, а на смену ему прибыл обыкновенный военный поп, грамотный старик, пребывающий не ближе полкового обоза.

Днем Андрей бродил по лесу, ездил верхом вместе с Дубом или Кольцовым, посещал соседние батареи, вечерами, когда в палатке на доске стола укреплялась стеариновая свеча, писал длинные письма Екатерине и Татьяне, и память его качалась между этими двумя женщинами.

Мир шумного Петербурга отодвинулся от Андрея — поля, леса, облака, ясные полотна ночи обошли, окружили, заменили улицу и дом.

Война была здесь, поблизости, но сейчас она походила на сытую свернувшуюся змею, кольца которой обмякли, не вздрагивают, но которая по-прежнему способна вдруг выбросить голову и зашипеть перед прыжком.

В ветреный июльский день Андрей сидел с Хановым на вышке. Вершины леса ходили волнами. Трудно было рассмотреть в бинокль далекие позиции — так качалась нестойкая вышка.

Ханов рассказывал об Астрахани, о тонях, о жизни рыбаков. Его отец владел участком, и он с малых лет был у сетей, на пахнущих смолой баркасах, в дождь прятался под полой чужого макинтоша. Говорил он с гордостью о растущей зажиточности семьи, о том, что сам скоро станет хозяином, что у них в Астрахани строился дом, да за войной не знает — кончат или нет. По внешнему виду Ханова не сказать, что он из богатой семьи. Сапоги низкие, не по ноге, фуражка жеваная, всегда небритый. Но видно, что это не от бедности. Прижимающаяся, пока еще прячущая свои успехи хозяйственность глядит во всем. Аппараты и сумки — все было у него в порядке. За хозяйственность и назначили его старшим телефонистом. Он рассказывал, как трудно было ему попасть в артиллерию, как за него хлопотали, и видно было, что думает он об одном: как бы скорее отшагать, отстрелять свое на фронте и возвратиться, построиться, жениться, прикупить участок — жить по-настоящему.

По лесу понеслись голоса. Сначала звенящие далеким эхом. Потом ближе — неистовые, дикие, словно сотни людей кабанами пробиваются сквозь заросли и чащи.

Ханов встревожился.

А на фронте, словно для того, чтобы увеличить тревогу телефонистов, началась частая ружейная перестрелка, которую сейчас же поддержала германская артиллерия.

Провод на батарею действовал. Пехотный окоп молчал.

— Идти, что ли? — нерешительно спросил Ханов.

— Подожди. Эй, что это?

К блиндажу подбежал расхристанный, без шапки, солдат; он посмотрел на вышку, как смотрят на журавлей, проходящих весною, швырнул винтовку в сторону и не колеблясь, не запахнув шинель, полез наверх, как будто за ним гнался медведь.

Андрей машинально расстегнул кобуру нагана. Ханов смотрел в щель между досками. Столбы скрипели в соединениях под порывистыми бросками тела лезущего наверх солдата.

— Газы! — со стоном выбросило красное потное лицо, поднявшись наконец над площадкой. Пехотинец, с усилием вскинув наверх ноги, лег на доски и долго не мог справиться с дыханием.

— А ты откуда? — спросил Ханов.

— Из резерва. В окопе всех подавило. А мы по лесу…

— А газ где?

— А по лесу ползет…

— Бежать, что ли? — растерянно спросил Ханов, хватаясь за аппараты.

Андрей вопросительно смотрел на солдата.

— Сиди, он в гору не идет — наши все по деревам осели, а тут выше дерева, — посоветовал пехотинец.

С батареи звонил Кольцов:

— В чем дело, почему стрельба? Почему окоп не отвечает?

— Газ по лесу пошел, ваше благородие, — докладывал Ханов. — Что изволите? Так точно… Слушаю, сидим на вышке, — говорил он в трубку, бегая расширенными черными глазами по лесу.

— Велел сидеть на крыше, — передал он Андрею.

Андрей в бинокль нащупал узкую волну серого дыма, идущего от реки к опушке леса.

— А ты видел газ-то? — спросил Ханов. — Какой он из себя-то?

— Туман ползет. Бежали мы — куда смотреть!

По всему телу шла мелкая дрожь. Ее принесла эта невидимая, неизведанная еще опасность. Газ. Как на Западе!.. И ни у кого нет масок.

Через десять минут под вышкой проплыло редкое облако, словно кто-то, лежа на корнях леса, курил большую, как сосна, папиросу.

— И это все? А может, это только начало?

— Кажись, вправо пошло, — решил пехотинец. — Куда ветер? — Он сплюнул в сторону и следил, куда пойдут белые брызги.

Артиллерия бухала все реже, но винтовки сыпали горох по всему фронту.

Через час шли с опаской на батарею. Там, где тропинка обегала позицию, над головой внезапно рвануло, — воздушная волна ударила в уши и нос так, что во рту образовался осадок, как от металла. Батарея открыла огонь.

На широкой лужайке обок с батареей двумя смотровыми колоннами стояли войска.

За стариком генералом, только что вышедшим из коляски, растерянной стайкой спешили, придерживая шашки, офицеры.

Генерал вплотную подошел к одному из рядовых. Он был стар, худ и прям, как жердь. Но фуражка немного набекрень и седые, двумя расходящимися остриями баки придавали ему полагающийся бравый вид.

— Ты знаешь, с кем ты воюешь? — ткнул он без предисловия пальцем в грудь одного из солдат. Охваченный своими мыслями, он, видимо, плохо соображал, что делает.

Солдат, выпятив грудь до растяжения всех жил, молчал, часто мигая глазами.

Но генерал не нуждался в ответе:

— Ты не знаешь, с кем воюешь. Ты думаешь — с немцем? Нет, со зверями! Они газами травят людей, как крыс! До сих пор этими газами занимались убийцы, отравители, а не воины. Мы с ними цацкались. В плен брали. Теперь конец! Никакой пощады врагу! — закричал он, подняв руку кверху, и так резко отскочил назад, что наступил на ногу толстому полковнику из свиты. — Теперь не приводи мне пленных! — кричал он, обводя глазами всю лужайку.

Голос старика сорвался. Он схватился рукой за горло и, шатаясь, пошел к коляске.

За ним суетливо побежали штабные.

— Всю дивизию уложили, — докладывал на батарее Кольцов. — Ну, если бы ветер не переменился, всех бы нас захлопали, окружили б. Хорошо, что немцы не пошли в атаку. Но потери огромные!

Через три дня батарея выступила к Жирардову, куда уже были поданы эшелоны. Дивизион перебрасывали на юг. Расширялся Горлицкий прорыв. Армии уже отскочили от Сана, уже уступили австрийцам Перемышль. На юге предстояли маневренные бои. Позиционное сидение окончилось.

Накануне отъезда пришло письмо от Екатерины. Больна, лежит в Варшаве в госпитале. Просит, если можно, приехать.

— Ну что ж, кстати, — сказал Соловин. — В Варшаве, наверное, задержимся. Будут перебрасывать с вокзала на вокзал, вот вы и катите.