В более глубоких щелях группами сидели солдаты. Нельзя было определить, что это за части и с какой целью они засели в этих остатках траншеи. Кое-кто копался в земле, по-видимому что-то выискивая. Человек пять лопатами раскапывали разбитый и засыпанный землей склад или кладовую.

Вторая линия шла по окраине леса. Она и после бомбардировки сохранила свой общий контур, часть блиндажей и многие бетонированные казематы.

Эта линия была наполнена русской пехотой.

Солдаты лениво перекраивали окоп, насыпали бруствер на тыловой его стороне, прорезывали бойницы и обкладывали их земляными мешками.

— Где начальник участка? — спросил Горелов солдата, который стоял, опершись на лопату, мечтательно устремив взор в поле.

Одной рукой солдат зажал клочковатую бороду. Осмотрел офицера с ног до головы и, как будто не слыша вопроса, отвернулся и пошел по траншее.

— Животное! — проскрипел Горелов.

В амбразуре, которая когда-то, видимо, служила выходом в глубокий ход сообщения, на деревянном ящике с надписью «Conserven» сидел прапорщик с усталым, невыспавшимся лицом.

На груди его под желто-черной дорожкой георгиевской ленты белел серебряный крест с веточкой.

— Скажите, прапорщик, где начальник участка? — спросил Горелов.

— Черт его знает, — отрезал, не вставая, офицер. — Мы только что пришли.

— Какой вы дивизии?

— Мы не знаем, какого мы корпуса, какой армии, не только дивизии, — продолжая сидеть, буркнул прапорщик. — Здесь не боевая линия, а бедлам.

— Чего вы злитесь? — спросил Горелов.

— Потому что не понимаю, зачем нас сюда затащили. Какого черта мы здесь будем делать.

— Вы напали на нас, как будто мы во всем виноваты, — засмеялся наконец Горелов. — В чем дело?

— Вы видели этот сброд? — показал прапорщик рукой в окоп. — Тут же всякой твари по паре. А нас смешали с пехотой по приказу какого-то комиссара… какие к черту комиссары? Какой чин у этого комиссара, вы не знаете?

— Ах да, ведь вы сапер, — рассмотрел наконец Горелов серебряный погон офицера. — Так вы что — здесь укрепляете окопы?

— Ничего мы не укрепляем. На черта его укреплять. Тут же впереди Ново-Спасский лес, и он занят. Бабы там, правда, но все равно. Тем более раз бабы. На черта же нас сюда пихнули? Какой-то комиссар в автомобиле собирал людей по дорогам. Кричит: сейчас все должны идти в атаку. На грузовиках везли сюда. Сволочи! Согнали пехоты чуть ли не десять корпусов, а когда надо наступать, так народ по человеку собирают по дорогам. А может, я и винтовкой-то не владею.

— Н-да, — сказал Горелов, — понимаю ваше негодование. Действительно, вас используют не по назначению.

— Ну конечно же, — обрадовался прапорщик.

— Вам бы в тылу клозеты строить.

Прапорщик смотрел недоуменно.

— Пойдем, — сказал Горелов. Что солдаты, что командиры — один черт.

Он вышагивал теперь по окопу с вытянувшимся от злости и без того острым носом. Идя, он толкал солдат, никому не уступал дорогу. Казалось, он ищет ссоры с кем угодно, какой угодно ценой, чтобы разрядить свое личное настроение, ненавидит даже проволоку и щепы, которые попадаются под ногами…

Окоп сделал поворот и широкой дугой пошел к опушке леса.

В воздухе звенящим следом пронеслась шрапнель.

Андрей остановился.

— Немцы, — сказал он.

Новая очередь прошла над головой и рассыпалась, загрохотала между первой и второй линиями. Серые фигуры поднялись из-под кустов, из воронок и ложбин и побежали по полю.

— Что они здесь делали? — спросил Андрей.

— Мародеры, сукины дети!..

Вдалеке одно за другим стукнуло несколько орудий. Над головой пошли тяжелые снаряды.

— Начинается, — сказал какой-то солдат и стал затягивать пояс, как будто собирался в поход.

Огонь быстро усиливался. Немцы били по всему пространству оставленных ими боевых линий. Солдаты прижимались теперь ко дну, к стенам окопа. Работать бросили. Целыми группами, толкаясь и ругаясь, спешили в глубокое убежище, отделанное бетоном. Два офицера переносили на новое место пулемет, которому не хватало обстрела.

— Пойдем в Ново-Спасский лес, — сказал Горелов. — По крайней мере увидим, что делается впереди.

Солдаты неодобрительно смотрели, как два офицера в промежутке между очередями выскочили на бруствер и сначала поползли, потом побежали к опушке леса. Шрапнель грозно пела и кракала где-то близко, вверху и позади. Воздух ходил свежими плотными струями, как будто его выталкивали из лесу широкими тугими полотнищами. В голове шумело от грохота.

Лес зеленел узкой, но густой полосою. В нем было темно, несмотря на ясное утро, и шумы пробивались сквозь его лиственную шубу измененными и как будто менее грозными. Чуть отступя от опушки, неожиданно, почти миражем поднималась пустынная деревушка. Второй такой не сыскать бы на всем протяжении от линии фронта и до берегов Тихого океана. Она была похожа на искусно выделанную лепную крышку бомбоньерки, которую взяли под сильное увеличительное стекло. Из белокожих веточек березы, из крашеных досок и разрисованных листов фанеры построены были домики, избушки, терема, коттеджи, каждый не больше четырех метров по фасаду. Между постройками затейливо вились усыпанные крупным желтым песком дорожки. Клумбы кудрявились настурциями, петуниями, табаком и бегониями. Лавочки и столики, казалось, были сооружены для фей. На увитых еловыми ветками воротах — миниатюрах триумфальных арок из ивовых прутьев и белых веточек — были выделаны слова «Villa Berta», «Villa Maria», «Villa Gretchen»…

Это, по-видимому, были офицерские дачки, спрятанные в лесу, у бараков.

Под соснами сидели солдаты.

Офицеры шли прямо на круглившееся за листвой и мерцавшее плавленым серебром солнце.

— Женщины, — сказал, останавливаясь, Андрей.

— Нам ведь говорили, что лес занят женским батальоном.

Андрей и сам прекрасно помнил об этом, он не раз встречал ударниц на дорогах, но до сих пор не представлял себе по-настоящему, что здесь, на вынесенном далеко вперед участке окопов, под огнем минометов сидят настоящие женщины, которые в тылу носят длинные волосы и играют лучистыми глазами, у которых такие хрупкие пальцы рук, женщины, которые боятся молнии и мышей, у которых дрожат колени, когда на дороге встретится тупо жующая корова.

Женщины в коротких и слишком широких шинелях казались солдатами нестроевой роты. Они сидели редкими группами по две, по три и провожали офицеров или вызывающими, или испуганными глазами.

— Что у них здесь, резерв? — спросил вслух Андрей.

— Едва ли, — ответил Горелов. — У самого окопа?

Шли напрямик, раздвигая кусты, круша сапогами ряды папоротника. Иногда по верхним сучьям и веткам щелкали пули. Впереди тяжелыми шагами шли по фронту редкие, но внушительные разрывы.

— Кто это? — вскрикнул Андрей.

У ног его, в густом папоротнике, приникнув всем телом к гниющей коре дерева, лежала женщина в одной гимнастерке, без шинели. Фуражка лежала рядом.

— Что с вами? — нагнулся Горелов. — Вы ранены?

— Н-н-н-ет… — Зубы девушки стучали.

— А что же с вами?

— Б-б-б-оюсь…

Разрыв ударил близко, взорвав деревья, рассыпал дождем сухую хвою и поднял вверх лежалые листья. Офицеры инстинктивно припали к ближним деревьям.

— И-и-и-й! — залился солдатик.

— Ну, успокойтесь, — взял ее за плечо Андрей. Идите в тыл.

— Я н-ниче-е-его, — рыдала сухими, горловыми спазмами девушка. — Я в-ведь ничего. Два месяца… А тут м-мина. Подругу унесло… Рядом. Не могу! — крикнула она вдруг, бросаясь на землю грудью. — Не могу!..

— Нервный шок, — сказал бледный Горелов. — Что с ней делать?

— Идите в тыл, — твердо повторил Андрей. — Вам надо успокоиться. Здесь вы на других будете действовать. Слышите? Сейчас же, быстро в тыл. Вот туда, — показал он пальцем на офицерский городок.

Девушка послушно, заплетающимися тяжкими шагами пошла к опушке леса.

— Дурацкая затея! — выругался Горелов.

Андрей поглядывал назад. Над кустами плыла, качаясь, фуражка и вздрагивали узкие плечики…