Он долго махал солдатам фуражкой, пока придорожная скала не закрыла деревню…

— Я вижу, тебя, парень, твоя баба письмом смутила, — сказал Табаков, когда Митрохин кончил. — А ну, давай, робя, сочтем, кто еще заимел такое письмо с дому?

Десятком голосов ответил солдатский круг.

— Все про землю пишут, — кричали ребята.

— И мне…

— Стонет баба…

— Даешь всем отпуск!

— Гроб, печенку, селезенку… — всех перекрикивал Федоров.

— Цыц, ледащий, — цыкнул на него Табаков. — Это тебе не ярмарка. Чалдон!

— А ты скобарь, чертово шило!

— Ты не лайся, а то я тебе перекручу манишку!

— Товарищи, несерьезно это, — встал вдруг Шнейдеров. — Это все-таки собрание. — Голос у него был квохчущий, булькающий, на резком, отчетливом «о».

Солдаты, однако, присмирели.

— Дело не в письмах, — продолжал Шнейдеров. — Дело в том, что никакого дележа земли сейчас нет и быть не может…

— У тебя нет, а у нас есть! — крикнул кто-то.

— А на Волыни всё переделили…

— Землю делить может только верховный орган свободного русского народа — Учредительное собрание.

— Учредительное. Это верно, — как эхо подтвердил Табаков.

— А если армия разбежится… если всех отпустят в отпуск, то землю, очевидно, будут делить не русские крестьяне, а германские помещики.

— Во, видал?!. — сказал Табаков Митрохину.

Сибиряки присмирели. Но Митрохин стоял сумрачный. Его не пробрало красноречие Шнейдерова. Постояв с минуту, он прошиб плечом солдатский круг и поплелся к орудийному блиндажу. За ним, раскидывая ногами, пошел младший.

— Дай слово, председатель, — раздался из задних рядов удивительно знакомый Андрею голос.

— Ну, начинается, — ткнул его в бок Зенкевич.

Шнейдеров и Табаков перешептывались.

Утром, в час приезда Андрея, Петр отсутствовал. Теперь Андрей рассматривал его с понятным любопытством. Он был худее, тоньше всех этих тяжелых, налитых сибиряков. За эти годы лицо его еще больше вытянулось и определилось. Он был похож на тех украинских парубков, каким не хватает только длинных опущенных усов и штанин с мотней до полу, чтобы пуститься в пляс в «Наталке Полтавке» или «Назаре Стодоле». Лицо правильное, нос прямой, черные усы и черные брови — чуть мохнатыми, ровно выведенными жгутиками. Цвет кожи матовый. Во всех движениях, в мимике лица, в выражении всегда чуть прищуренных глаз разлита украинская лень, горделивая, сознательная, лень со смешком, которая умеет взрываться внезапно: таится, нежится и вдруг рассыплется неудержимой энергией порохом, ракетой, перед которой отступает тогда сдержанная северная деловитость.

Петр вышел в круг. Лениво осмотрелся. Зачем-то оглядел сапог с обеих сторон, а потом тихо спросил:

— А когда это самое Учредительное будет, господа комитетчики?

— Намечено на сентябрь, сам знаешь… Надо его подготовить.

— А чей же урожай будет? — крикнул кто-то. — Наш али господский?

— А кто в Учредительном будет? — опять спрашивал Петр.

— Кого выберут. Не валяй дурака.

— А может случиться, что Учредительное землю за помещиком оставит?

— Не думаю.

— Но может случиться?

— Что ты все спрашиваешь?

Но солдаты уже загорелись любопытством.

— А вы отвечайте, — крикнул Багинский. — Если может такое случиться, так себе возьми свое Учредительное.

— А мир когда будет? — все так же спокойно спрашивал Петр.

— Кто же это может сказать? Скажи сам, если знаешь.

— Знаю и скажу в свое время, — усмехнулся Петр.

Солдаты придвинулись ближе.

— Я не зря спрашиваю, — тихо начал было Петр и вдруг рванулся к комитетчикам. — Хвостом вертите, товарищи, — вдруг резко бросил он в сторону президиума. — Четыре месяца революции. А никто ничего не знает. Будет ли республика или опять царь? Чья будет земля? Как будто солдат-крестьянин теперь отдаст ее кому-нибудь… Хоть бы десять учредиловок решили…

— Черта с два! — крикнул Сапожников.

— А Учредиловка ваша — лавочка. Панов да буржуев выбираете. А они разговоры начнут. Чтоб решили все правильно, надо, чтобы сами рабочие и крестьяне решили, как быть, а не адвокаты, фабриканты, офицеры… Кого от нас наметили?

Шнейдеров перебил его:

— Стеценко, я тебя лишу слова. Если ты будешь так выражаться об Учредительном собрании, придется принять против тебя меры… Ты думаешь, солдаты — дети… Так и поверят тебе? Солдаты сами намечают кандидатов в Учредительное собрание и здесь, на позициях, и в городах. Нечего нам здесь очки втирать. Люди взрослые. И о мире… Солдаты все понимают, что мир сейчас невозможен. Пойди предложи мир немцам, они тебе ответят.

— Во, верно, они ответят… — кивнул головой Табаков.

— А мы добьемся справедливого мира без аннексий и контрибуций.

Эта знакомая фраза вызвала новое шевеление в рядах, благоприятное Шнейдерову. Бобров успокоительно тянул за руку Петра.

— Я предлагаю, товарищи, вынести порицание Стеценке за его попытки подорвать доверие к Учредительному собранию. Все революционеры за Учредительное собрание. За Учредительное боролись поколения революционеров. — Он приподнял голос. — Это оскорбление боевой партии эсеров, которая вывела русскую революцию на широкую дорогу и которая приведет крестьянство России к земле и воле.

Одобрительный рокот шел по солдатским рядам.

— Как их качает, — тихо шепнул Андрей Алданову.

Алданов склонился к нему.

— Демагогия работает вовсю… И те, и другие — демагоги. Морочат деревенс'ие головы. У солдат мозги уже распухли. — Он опять стал слушать Шнейдерова, который продолжал ораторствовать о вреде братания и о необходимости поддержки Временного правительства.

— А все-та'и, смотрите: будет Стеценко уходить, с'оль'о с ним увяжутся, — шепнул опять Алданов.

Петр действительно ушел с собрания со свитой.

— Он свое возьмет.

— Может, хоть вы на него повлияете, — сказал Кольцов в блиндаже после митинга.

— 'а' все это грустно, — сказал Алданов. — Все рассыпается, все ползет…

— Александр Кузьмич, а вы примкнули к какой-нибудь партии?

— Нет, знаете, избегаю. Партия требует многого. Теряешь личную волю, 'адеты, по-моему, самая разумная, самая государственная из партий. Наше 'упечество — это еще молодая, неразвернувшаяся сила. Я очень верю в наш молодой 'апитализм. Печально будет, если свернут ему раньше времени шею…

Андрей нашел Петра в палатке. Он лежал на одеяльце, по обычаю закинув худые руки за голову. Сколько раз видел его Андрей в такой позе на берегу Днепра, в зеленом садочке на окраине Горбатова.

— Вставай, старик! — протянул он ему руку.

Петр вскочил на ноги.

— Пошли, что ли, побродим? — предложил, поздоровавшись, Андрей.

— Пошли, — заправляя пояс, согласился Петр.

Они шли, и Петр с любопытством оглядывал Андрея.

— Ты как и не был студентом. Встреть тебя в трамвае или на дороге, подумаешь — с рождения офицер.

— У тебя ненависть к офицерам.

— Всякие бывают офицеры… Но вообще верно, не люблю вашего брата. И вот так… умом не люблю, понимаю, что нельзя любить, не следует… и нутром тоже. Наверное, вот как кошки и собаки. Встретит собака кошку на дороге — на забор рвется.

— А ты тоже изменился. Вытянулся в версту, а плечей не нагулял. Как тебя в гвардию взяли?

— Второй сорт, разумеется. Я ведь писал.

Петр имел привычку вышагивать широко и старательно, как будто рассчитывал каждый свой шаг.

— После пехоты здесь, — продолжал Петр, — трудненько работать. Сибиряки — «хозяева», чалдоны. Тут такие есть, что и за царя при случае голоснут. Один тут кулачок из семейских рассказывает, как его дед царю мед со своих пасек возил. А царь на то время в Ницце оказался. Так он в Ниццу попер. Через фрейлину передал и сидел, ожидал, пока ему все туесы вернут. Потому, чтоб не оскверниться, не перепутать… Ведь царь-то не старовер. А сыновья у него и внуки в солдатах служили. Солдат солдату тоже, брат, рознь. Тут у нас солдаты есть — короли. У Ханова промыслы, у Пахомова мельница, у Волосова землицы за сто десятин, копни только. А у вас в парке, что ж, наверное не хуже? Оренбургские…