Мигулин вернулся, извиняющийся всем лицом, улыбающийся, как ребенок, который напроказил нечаянно.

— Велела сказать вам, что вы все-таки молодец и ей понравились.

Андрей уже смеялся.

— А коляска у нее шикарная. А кучер ругался и матом ее крыл. Думал — отсюда воротится, а дальше уже вы ее доставите.

О сестре говорили два дня. Неожиданно и фельдфебелю, и Мигулину стал известен ее адрес, деревня, в которой она стояла, и номер госпиталя…

Через неделю появился какой-то инспектор из армии. Он осмотрел склады, нашел, что держать динамит в таком месте — преступление. Начал было кричать, но Андрей встретил все его тирады с таким безразличием, что он угас и стал перечислять меры предосторожности, вроде того, что на территории склада нельзя курить и надо подметать дорожки, по которым местами рассыпан зернистый порох и валяются ленточки артиллерийского.

А в глубине долины уже подготовлялся поход весны. Лопнули ледяные корочки на ручьях и потоках, вершинный снег водопадами холодной воды и шумными лавинами ринулся книзу, освобождая борта лесистых гор и лысые скаты холмов для травы, винограда и цветов.

В этот вечер Габрилович не пришел вместе с фельдфебелем. Андрей был не в духе — ординарец, посланный в дивизион за книгами, газетами и почтой, не вернулся. Все книги были перечитаны, предстоял незаполненный долгий вечер в томлении и мыслях вообще.

Габрилович постучал в дверь, когда Андрей уже готовился раздеваться. Он переступил порог, не дождавшись приглашения, — впрочем, сейчас же извинился и даже подался при этом к двери.

— Может, поздно? Вы меня простите, — и опять, не дождавшись ответа, сказал: — Я хочу вам такое рассказать, что и не знаю, как рассказывать. И, может быть, я не имею права…

Его волнение побеждало его робость. Оно было разлито во всех чертах его лица и пробудило в Андрее острое любопытство.

«Что случилось? Несчастье какое-нибудь? Только несчастье может так взволновать человека».

— Не знаю, — растерялся Габрилович и сейчас же сам взорвал свою нерешительность. — Но только это такое…

— В чем же дело? Садитесь и рассказывайте.

Габрилович поднял и разжал влажный красный кулак. В нем были клочки бумаги, во всех направлениях исписанные торопливыми буквами.

— Я вам прочитаю… Это из армии в штаб корпуса. Только вы, ради бога, не говорите никому, что я записывал телефонограмму. Это строжайше запрещено.

— Читайте, — просто сказал Андрей.

Сбиваясь в словах, путаясь и волнуясь, спеша, как будто эта бумажка вот-вот ускользнет и станет недосягаемой взору, Габрилович вычитывал фразы, которые здесь, на перевале румынских гор, были подобны колоколу в пургу.

Слова эти разодрали тьму за окном, сдвинули горы. Стена упала, и вещи растаяли в изменившихся пространствах. Все было неясно и непонятно. Ни одной реальной картины не осталось в воображении. В тумане сидел развенчанный самодержец в порфире и писал слова, которые ненависть миллионов, пистолет Каракозова, бомбы Гриневицкого и Перовской не могли вырвать у российского трона.

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил Габрилович и, не ожидая ответа, стал читать письмо Михаила.

— И Михаил?! — воскликнул Андрей. — Значит, царя нет!

— Я не все успел записать, — извинялся он. — Но я помню смысл… Нет больше Романовых, — крикнул он внезапно, забыв свою робость, словно эти еще раз прочтенные вслух строки только теперь укрепили в нем веру в эту весть, скользнувшую по проводу от штаба армии к штабу корпуса.

Романовых больше не было.

В сознании Андрея скапливалось электричество, которое требовало разряда. Хорошо, если бы кругом были люди, много людей, чтобы можно было сверху крикнуть им эту новость, чтобы лилось волнение от этих замечательных слов, этот трепет перед будущим, чтобы рвущийся из горла крик можно было швырнуть в океан таких же согласных криков.

С расстегнутым воротом, в туфлях Андрей прыгал по комнате, держа за плечи Габриловича, который то стеснительно упирался, то сам вдруг выбрасывал смешные, неловкие коленца ногами, обутыми в валенки.

Потом Андрей сорвал со стены шинель, фуражку и, схватив Габриловича за руку, шагнул в туфлях за порог.

Габрилович больше не колебался. Его несли теперь события. Он готов был драться за полученную весть.

У автомобилистов все спали. Только в одном углу на лежанке, при свете крошечного ночника, как всегда обнявшись, отгораживаясь в своем личном от будней войны, сидели Борисоглебский и румынская девушка…

Андрей ворвался в комнату, не стучась.

— Господа, слышали новость?!

Четыре офицера подняли головы из-под одеял.

— Что такое? — спросил командир. — Вы бы хоть постучались.

— Николай отрекся от престола…

Капитан сбросил одеяло и сел на постели, открывая косматую грудь.

— Что? Вы, батенька, сознаете, что говорите?

— И Михаил! Нет больше Романовых!

Командир вставил ноги в туфли.

— Вы кто? — спросил он Габриловича.

— Это телефонист штаба корпуса, — сказал Андрей. — Я его привел…

Габрилович сразу потерял уверенность.

— Так какого черта он… — начал было командир.

— У него телефонограмма.

Габрилович протянул руку с запиской.

Офицеры натягивали галифе, как будто было уже утро и был дан сигнал к походу.

У стола Габрилович опять, еще больше заикаясь и путая слова, читал текст отречения.

Андрей смотрел на затылки склонившихся над столом офицерских голов и думал:

«Вот сейчас они взорвутся восторгом. Они тоже пойдут плясать по халупе».

Но Габрилович кончил читать, а в комнате стояла черная тишина.

— Чему же вы, собственно, радуетесь, прапорщик? — спросил наконец командир, глядя на возбужденное лицо Андрея.

— Как чему? Династия изжила себя. Она задерживала рост…

— Не ново, — злобно отмахнулся командир. — Мы войну сейчас ведем. Всякое потрясение внутри разрушает фронт. — Он опять посмотрел с неудовольствием на телефониста.

— Там еще что-нибудь есть? — спросил он резко.

— Есть, есть, — стал перебирать бумажки Габрилович. — Самое главное…

— Самое главное — как это произошло и что же теперь… там, в столице?

— В Петербурге революция. Власть перешла к Государственной думе, образовался Совет рабочих депутатов, — глядя в землю, говорил Габрилович. — А еще есть приказ номер один.

— А это еще что такое? — спросил из угла Борисоглебский.

— Отменено отдание чести. Солдаты уравнены в правах с офи…

— Что, что? — вскочил капитан. — Что ты мелешь? Читай, как там!

Габрилович стал читать, и голос его то спадал до шепота, то снова приобретал уверенность. Он волновался и не мог сдержать себя.

— Не может быть! — крикнул капитан, не звонко, тупо ударив мягким кулаком по столу. — Что за белиберда? Когда все это началось?

— Вот здесь сказано: забастовки начались с двадцать шестого.

— А у нас уже девятое. Две недели назад? А мы ничего не знаем. Чушь какая-то. Дай сюда. А сам — марш! — Он вырвал записки у Габриловича. — Я здесь начальник гарнизона. Я расследую это дело.

Габрилович с укором смотрел на Андрея.

— Капитан, не забывайте, что я привел его к вам. Он рассказал мне о телефонограмме по секрету. Он никому еще не говорил.

— А вы тоже хороши. Такие вещи… Не спросясь совета, бах в колокола. Это хуже пороха, милый мой. Это динамит, и еще какой!

Андрей не узнавал грузного, ленивого офицера. Он был похож на медный клокочущий внутри котел. Глазки его загорелись и стали колючими, как два шипа. Эти глаза были противны. Глаза дикого кабана, узкие красные лучики, выходящие из тучного тела. Замечания его были оскорбительны.

— Этих вестей давно с нетерпением ждет вся армия! — крикнул Андрей. — Надоела распутинщина. Прогнившая дворцовая нечисть. — Слова вырывались сами собою и расчищали атмосферу, прогревая ее вихрями нарастающего конфликта. — Как вы не понимаете?

Капитан указал Габриловичу пальцем на дверь:

— Кругом, шагом марш! А с вами мы еще поговорим.