Комната насквозь светилась и от больших окон, схваченных, как и всюду в Молдавии, редкой решеткой, и от беленых стен и потолка, и от множества белых полотенец, по которым гуляли, растопырив крылья, петухи из мелких красных крестиков.

В углу подушки поднимались четырехугольной башней к самому потолку. Почему они не падали? Казалось, они проткнуты невидимой палкой от пола до потолка. Цветные одеяла, уложенные массивной стопой, подпирали белую гору. На широкой, для спанья, лаве вдоль стен шел грубый ковер. Красный пояс обегал комнату и еще более подчеркивал ее белизну. В углу с лубка глядел бородатый Александр Куза с супругой, а за ним — единственно напоминавший о России Николай Чудотворец.

Старуха, вздыхая, впустила Андрея.

— Не бойся, бабочка, — похлопал ее по плечу Мигулин. — Все будет бини![22]

Старуха кивала сморщенной головой в повойнике. Черный, как цыган, дед, нелепо большой, безучастно, как музейная фигура, глядел из сеней.

— А кто соседи? — спросил Андрей Мигулина.

— Тоже парковые… Только автомобильные. У них, ваше благородие, автомобили как дом. Я и не видал таких. А снаряды у них все равно как у нас.

Андрей отправился к соседям с визитом.

Офицерская комната в соседнем доме была еще больше, и окна ее глядели в обе стороны — и в гору, и на глубокую, уступами спускающуюся к западу долину. Здесь и подушки, и лавки были вынесены, голые стены и койки в ряд — и только на широкой лежанке примостилась чья-то, должно быть любителя тепло поспать, тощая постель.

За столом, широко распространившись, одиноко сидел офицер с капитанскими погонами. Выцветшая, желтой кожи куртка, смятая, засаленная, в рубцах, казалось не в состоянии была обнять его необъятные плечи. Лысая голова была красна даже у темени, как после бани. Белел только кончик чуть приподнятого узенькой лопаточкой носа. Плешь на висках шла клочьями и прогалинами, как поросшее кустами снежное урочище. Глазки были бесцветны, пытались улыбаться и даже изображать приветливость. Все от ног и до пальцев рук было в нем мужицкое, квадратное, и напоминал он старшего конюха большой помещичьей конюшни.

Когда он, подавая руку, назвал одну из известнейших в империи фамилий, Андрей посмотрел на него с удивлением.

В углу за печью нескладный, длинный офицер, с лицом уральца или волжанина, держал на коленях гитару и большую, в человеческий рост, куклу. Он был так длинен и широк, что мог бы поместить в своих объятиях вдобавок ко всему еще и бочонок пива. Огромными пальцами одной руки он бродил по струнам гитары, стараясь поменьше двигать той, которая охватывала талию куклы.

Кукла была ярка ослепительно. Щеки и волосы ее были окрашены в те непоколебимо устойчивые цвета, которыми рекламы или же обложки английских «Magaziner» побеждают улицу, и открытые матовые плечи ее напоминали глянцевый лубок императорских портретов. Но вот кукла повернула голову, и эта красочная схема внезапно ожила и вся заискрилась, как хрусталь, в свете вечерних огней.

Это была румынская девушка. Ей было четырнадцать или пятнадцать лет. Можно было рассматривать ее часами, и нельзя было найти ни одного недостатка в строении ее ног, рук, пальцев, черт лица.

Андрей с трудом отвел глаза от девушки, пожал руки офицерам и стал разговаривать с командиром. Командир сообщил ему, что дивизион — один из семи только недавно сформированных с орудиями и автомобилями, полученными от союзников через Владивосток. Он воспользовался географическим экскурсом, который изображал в воздухе коротким пальцем, и стал рассказывать не то Андрею, не то своим офицерам последние новости с видом человека посвященного, который, по понятным причинам, никогда не скажет все до конца, но уж чем можно, тем по-товарищески поделится. Должно быть, для достоверности он вынул из бокового кармана два толстых конверта, положил их перед собою и ткнул в них по очереди пальцем.

— Вот один брат пишет — дипломат из одной европейской столицы, а вот другой — из ставки.

— Это тот, который был губернатором… — начал было Андрей.

— Да, тот самый, — перебил командир. — Знаете?

— Ну конечно.

Андрея оставили обедать. Было скромно, невкусно и очень скучно. Высокий офицер, Борисоглебский, кормил свою девушку с ложки, не отпуская ее ни на минуту и за обедом. Девушка молчала, обводила всех черными, цыганскими глазами одалиски, равнодушно, как должное, принимала исключительное к себе внимание офицера, много ела, а офицер жестами предлагал ей мясо и суп, разламывал для нее пальцами хлеб, утирал салфеткой губы, отчего девушка еще больше походила на заводную куклу.

Это был роман в молчанку. Окончив обедать, офицер на руках снес девушку обратно на лежанку, а сам сел в двух шагах и закурил.

К девушке подошла румынка лет двадцати, красивая, но далеко не такая яркая, может быть сестра, что-то сказала, и девушка змейкой скользнула с лежанки, Но офицер вскочил и перехватил ее еще до порога. Он спросил что-то по-румынски и, взяв девушку за руку, вышел с нею из избы.

— Прищемило хвост парню, — сказал командир, глядя на дверь. — Язык их для нее изучает, Хочет везти в Россию…

Шоссе шло вниз далеко забегающими в сторону петлями и глубоко в долине серой струной прямило к новой цепи гор, за которой был фронт. Над мелкими волнами дальнего хребта седым шатром поднималась одинокая горная вершина. И склоны хребта, и долина с ниточками рек и потоков казались безлюдными. Только в бинокль можно было различить группы деревенских построек, зарывшихся от зимних ветров в ущелья и ложбины предгорья. Снег редкими пятнами лежал на склонах гор, совсем исчезая в долине. Андрей отшагал несколько километров в сторону от поселка, не встретил ни души и вернулся назад.

Склад занимал самую большую в деревне усадьбу, из которой выселили хозяев. В простых обветшалых сараях и в риге под охраной часового лежали, не помещаясь и выходя на двор, штабеля снарядов, и только оцинкованные ящики с динамитом заперты были в небольшой глинобитной кладовушке. Солдаты охраны, всё старики, занимали большую избу.

За снарядами из долины приезжали редко. Боев не было. Фейерверкеры представляли наряд и, откозыряв, уходили к фельдфебелю. Делать было нечего. Вечерами приходил фельдфебель с докладом. После официальных фраз Андрей усаживал его на лавку, прислонившись к печке становился Мигулин, и начинался разговор о том о сем. Эти беседы становились оживленнее, когда заходил телефонист штаба корпуса, еврей без образования, всем решительно интересующийся, развитой парень. В очередь с товарищем он обслуживал промежуточную станцию штабного телефона на перевале. Обыкновенно он оставался дольше всех, и тогда беседа переходила исключительно на политические темы.

Официально Габрилович приходил за книгами. Очевидно, не очень доверяя либерализму офицера, он время от времени делал вид, что хочет уйти. Нужно было задерживать его. Выражался он всегда скромно, но сквозь эту робость нетрудно было понять, что о достоинстве своем он заботился нервно, неуклонно и неуверенно.

С течением времени он стал сообщать Андрею новости, проходящие по корпусному проводу. Изредка это было интересно, но большей частью это был штабной чижик на фронтовой Фонтанке.

Андрею хотелось сломить робость этого человека и получить собеседника на эти дни безделья. Габрилович не поддавался. Он пил какао, ел привезенные еще из Бакеу бисквиты, но сидел, как сидят на официальных визитах, и только своими знаниями и культурой, несмотря на сдержанный, почтительный тон, становился равным в беседе. Он был учеником у часовщика в Гомеле, и профессия научила его низко гнуть плечи и щурить один глаз. Это был глубоко мирный человек, для которого даже пребывание в тылу было тягостно.

Дни проходили в тупом отсчитывании часов от утра к обеду, от обеда к ужину и ко сну. У парковых царила не нарушаемая ничем, какая-то узаконенная скука. Здесь даже не играли в карты. Борисоглебский неизменно держал на руках Елену. Командир писал письма или раскладывал пасьянсы.