— Ой, ваше благородие, — крикнул ординарец, — глядите!

Аэроплана не было… Белый клубок дыма раздвоился. Одно облачко таяло на месте, где только что был самолет, другое стремительно неслось в сторону.

— Попали! — крикнул какой-то конник и помчался по полю, словно твердо знал, куда упадет разбитая машина.

В воздухе взвизгнуло какое-то неуклюжее тело и прошло за ближний перелесок.

Люди с дороги мчались через поле, бросая возы и двуколки.

Все бежали, скакали так уверенно, что и Андрей помчался вместе с другими к роще, перескочив через дренаж.

Далеко, за полтора-два километра от дороги, у мелкой межи, покрытой щетиной давно скошенной ржи, лежал летчик в сплошном кожаном костюме. Кто-то, стоя на коленях, снимал с него шлем.

Летчик тихо-тихо стонал. Изо рта текла струйка черной крови.

— Глаза открывает, — сказал шепотом солдат, оборачиваясь к подбегавшим.

Из деревни бежали санитары в белых передниках.

Тело хрупко сломилось в руках, как ненастоящее…

— Мешок с костями, — сказал санитар, опуская голову немца. Кровь больше не текла. Глаза глядели круглыми мутными стекляшками.

Старый солдат снял шапку и перекрестился.

— Помер, — поднялся от покойника высокий унтер с крестом на повязке, должно быть фельдшер.

— Так кончают все, кто играет с воздушной стихией, — сказал офицер с погонами воздухоплавательной роты.

— Ну, на «колбасе» можно в карты играть, — презрительно заметил пехотный поручик.

— Много вы понимаете! — почернел от злости «колбасник» и отошел в сторону.

— Это вы зря, — сказал пехотный офицер постарше.

— Да ведь наши «колбасы» совсем теперь ушли в тыл. Километров за двенадцать болтаются. Что они там видят — одному аллаху известно.

— А как их аэропланы жгут, вы слышали? Я на днях вот сам видел… еду мимо «колбасы» — вдруг рожок, такой тревожный-тревожный, и все солдаты к лебедке. Лебедка скрипит. А «колбаса» идет к земле так, что даже незаметно. Из корзины видно — двое руками машут. А он уже здесь. Шпарят по нем из винтовок. А он промелькнул над «колбасой» — и вверх. Так, я вам скажу, «колбаса», как большой примус, вспыхнула. Только облако пыли пошло да дождь какой-то дряни посыпался… Жуткая штука! Ни людей, ни корзины — ничего. Плывет пламя в воздухе по ветру, потом дымом обернулось и рассеялось. Что ж, рассчитайте! Если такой истребитель идет двести сорок километров в час — в минуту, значит, четыре километра. Если он поднимется за линией окопов в десяти километрах и до «колбасы» еще десять километров — ну вот ему и нужно на весь полет пять минут. Идет он над самой землей, издали его и не видно. Зенитке и не приготовиться! Так он, подлец, наверняка идет. Нет, нашим, я считаю, надо снять все «колбасы», как одну. Ни к чему! Против техники — надо технику. А с голым брюхом против машины не пойдешь.

— Потом мне говорили, парашют в корзине один, а людей двое — «колбасник» и артиллерист. Если что, так хоть дерись из-за парашюта, — сказал вдруг поручик.

— Ну вот видите, а вы говорите…

— Потому говорю, что хуже пехоты все равно нигде нет…

В парке были новости. Приехал новый командир дивизиона, назначенный вместо Торопова, окончательно выбывшего за болезнью в отставку, — подполковник Лопатин.

Это был беловолосый, низко стриженный плотный мужчина с розовым, по-английски бритым лицом. Он носил пенсне с круглыми стеклами без оправы, отчего его лицо и голова казались еще светлее и глаже. Осанка у него была кадровая, руки — белы по-барски, одевался он подчеркнуто аккуратно, слыл хорошим товарищем, тонным артиллеристом и барином.

Командуя мортирной батареей, он побывал в Галиции, едва унес ноги после корниловского вторжения в Венгрию, заработал Владимира, но не добился ни оружия, ни Георгия. На позиционной войне потерял надежду на вожделенные награды и решил, что полковника можно теперь выслужить и в парке.

Парк для него был чем-то вроде выгодного мезальянса, и он, сам того не замечая, каждому пытался объяснить сложную конъюнктуру, заставившую его решиться на такой сомнительный шаг.

В парке он ближе всех сошелся с Кулагиным. Говорили, что у обоих под Ялтой есть дачи и виноградники. Дачу и виноградники принесла Лопатину его жена — судя по портрету, который всегда стоял у него на столе, сильная и высокомерная женщина.

Лопатин пил не меньше Торопова, но никогда не упивался. В этом отношении ему мог соответствовать только Кулагин. Они просиживали целые вечера вдвоем за бутылкой, лениво о чем-то беседуя. Беседа, по-видимому, играла роль того гороха, который подают в пивных завсегдатаям. Должно быть, Кулагин настраивал Лопатина против Андрея, потому что адъютант все чаще ловил на себе недобрые взоры начальства. Он спросил Лопатина, не сделает ли он ему приятное, если подаст рапорт о переводе на должность младшего офицера в парк. Лопатин наотрез отказался принять такой рапорт.

— Слушайте, — как-то сказал он Андрею. — Есть слух, что нас перебрасывают в Румынию.

— В Румынию? — воскликнул Андрей.

— А вы чему радуетесь?

— Все-таки перемена!

— Молодость! — снисходительно заметил Лопатин. — Так вот, я дам вам письмо в штаб корпуса к капитану Толчинскому. Но это в крайности… Мы не друзья со Столомоницким и этим адвокатиком, как его… Лучше бы так… У фольварка, где взвод Хазарина, стоит штаб бригады. Офицеры вечно толкутся у Хазарина. Загляните сначала к нему. Спросите, не знает ли чего. Ну, а потом там всякое такое… Понятно? Вы не устали? Ведь вы сегодня уже крейсировали? Возьмите моих лошадей и коляску.

У хазаринской халупы стояли десяток верховых лошадей и чей-то походный экипаж.

«Должно быть, получил из дому водку и очередной ящик снеди», — подумал Андрей. Хазаринский вестовой каждый месяц ездил в имение офицера и возвращался с транспортом битой птицы, наливок, вин, а также с донесениями жены и управляющего имением.

У Хазарина не только пили, но и играли.

Стол был окружен офицерами. Вытряхнувшиеся и просто любопытные смотрели через плечи партнеров. Некоторые играли стоя — признак высокого давления. Банк метал белокурый аккуратный артиллерист в чине поручика. У него была подстриженная бородка, волосы игриво курчавились в одну сторону. В его нервных руках колода карт порхала над столом так быстро, что нельзя было уследить за нею. Это был поручик Кноль, известный в корпусе картежник, всегда рыскавший в поисках игры и доводивший ее до высоких ставок и трагических для партнеров результатов.

— Вы в гости или по делу? — спросил Хазарин, отводя Андрея в сторону. — Тут вот нагрянули… внезапно…

— И в гости, и по делу. А у вас, я вижу, веселая стоянка.

— Ничего, не скучаем.

— Полковник хочет узнать, имеют ли под собой почву слухи о походе в Румынию.

— Как же, как же! Я хотел сообщить, но решил, что вас уже оповестили. На днях отчаливаем. Вот и гулянки идут по этому поводу. Вы не торопитесь? Тут сейчас спектакль может состояться. — Он прильнул к уху Андрея. — Фурсов сегодня поклялся поймать Кноля. Уверяет, что разгадал трюк.

— Значит, будет скандал?

— Ну, конечно. А вы как думали? А это дело, что этот паренек разъезжает по всей армии и всюду срывает банки? Ведь он на мелочь не играет. Он и понт пропускает, ждет только случая купить крупный банк, а потом дает одну-две карты, и всегда счастливо. Что же, он в рубашке родился? Ясно — нечисто.

— Так не принимали бы в игру, и все.

— Нельзя. Как-никак офицер. Стойте, вот опять…

Кноль уже держал в руках карты. Он купил банк.

— Так вот, триста.

Руки его быстро облетели стол, приближая колоду и соблазны то к одному, то к другому игроку.

— Что же, нет желающих? — Он с досадой швырнул талию на стол. Верхняя карта скользнула с колоды. Он вернул ее обратно и, ровняя, обегал края колоды концами пальцев.

— Давайте, — сказал высокий, с массивными плечами офицер. Оттого, что волосы его низко спускались на лоб, казалось, что он только что надел военную форму.