Всю дорогу возница вел разговоры. Рассказывал об окрестных помещиках и их усадьбах, о графе, которому принадлежала, «почитай, вся округа» и который «ходил у царя в министрах», о Трегубенке, отец которого пахал землю, а у сына — полторы тысячи десятин и два завода.

— Ганских господ в трубу скрутил. А какие господа были! И дом их забрал, и небель, и коней. А на улице у нас Трегубенке прозвище Беспузый. Потому много жрет, а сухой, господского жиру нету. Пойди спроси на улице — Трегубенку не знают, а Беспузого враз укажут.

Березовые леса стояли малорослые, густые, как заросли на старинном кладбище. В сторону от дороги не податься от сухого и перегнившего валежника.

читалось почему-то Андрею.

— А ночью тут не ходи, — краем рта ронял назад возница, склоняя шершавое лицо к самому уху Андрея.

— А что? Шалят? — машинально щупал застежку кобуры Андрей.

— Дизиртир ходит. Ажно до Десны лесом тут… И так, вольный народ бывает…

Потом он притаенным шепотом принялся рассказывать, как будто боялся, чтобы не подслушал кто в лесу, о том, как его родной брат, что в солдатах был, видел в этих самых лесах лешего. Он сидел на пне и чистил хвост острыми когтями. А на лбу — один белый рог. Возница слез с облучка и с неожиданной ловкостью побежал у самой брички, держась за край сиденья и сильно припадая… Он бежал, как мальчик с шестом для прыжков, невероятно подскакивал, так что лицо его поднималось вплотную к лицу Андрея — он пучил тогда глаза — и сейчас же, уже где-то внизу, смеялся своей забаве.

— Я сильной! — говорил он, показывая могучие мужичьи ручищи. — Задавлю враз! — И опять смеялся. — Я бы на войне первой был. А парни говорят: тебе ногу спаситель послал, без самострела дома сидишь. А я бы его враз!.. — Он хватал воздух крепким загибом пальцев, как чью-то хрупкую шею…

У Трегубенков, когда приехал Андрей, спали. Деревянный дом многооконной глыбой стоял на голом дворе за высоким частоколом. За домом безуспешно пытался спрятаться старый, желтеющий парк. В кухне четыре бабы в такт месили тесто с такой силой, что качались, постукивая об пол, тяжкие дубовые скамьи.

— Ну, значит, свадьба здесь! — вслух сказал Андрей, и бабы засмеялись, утирая пот с лица о голое плечо.

Хозяйка вышла на смех из комнаты, обняла, поцеловала сухими узкими губками и, почему-то извиняясь, повела в гостиную.

— А где Кирилл?

— Да тут, по соседству, а только…

— А Серафима?

— Она встает.

Серафиму Андрей знал по Киеву. Славная густокосая девушка с серыми глазами и розовыми щеками. Они встречались редко, но Кирилл убедил обоих, что они должны сразу стать друзьями.

— Так Кирилл, значит, там один? Я пройду к нему…

Хозяйка хотела было воспрепятствовать, но махнула рукой.

Кирилл уже был готов. Он лежал на самой дальней кровати в компании Барабаша, Ясинского, Лубяка, и нельзя было понять, кто из них трезвее…

Потом жениха окатывали холодной водой в бане, пока дом принимал гостей. Гости, с картонками, саквояжами, сумками, размещались в гостиной, в зале, в угловых, в комнате сестры Серафимы, Варвары, в детских, в классной комнате мальчиков. Кто-то завел у открытого окна граммофон, и он трубил модные полковые марши в пустое поле до самого вечера, доводя до одурения…

Приезжие помещики с утра играли в карты, в преферанс, в шестьдесят шесть «с шубой», в подкидного…

За обедом все выпили. Серафима, Андрей, Владимир Тарновский, пехотный поручик, отбывавший здесь отдых после ранения, подруги Серафимы, студенты ходили по деревне, к церкви, к винному заводу Трегубенки. Барабаш, маленький, круглый, сначала доказывал компании, что он может пройти по одной доске, а потом, ободренный успехом, полез на крышу церкви, чтобы посмотреть, какой оттуда вид, но на полдороге сорвался с лестницы и шлепнулся в траву. Кирилла тоже заинтересовал вид, но его, как жениха, на крышу не пустили. Андрей взобрался по внутренней лестнице на колокольню и на пари, на бутылку коньяка, которого он не терпел, под визг девушек обошел круг по подоконнику звонарни, держась за длинные створчатые ставни. Потом жгли факелы в парке, пускали у пруда отсырелые, безбожно трещавшие ракеты, катались верхом на свиньях, огромных йоркширах, вырвавшихся из свинарника, подпаивали петухов и гусей.

Все шло как на всех помещичьих свадьбах. В церкви перед гостями ходили ходуном свечи, лики святых вытягивались и строили глазки, а лица знакомых плыли в жарком дыхании толпы.

А потом в доме, благословив молодых, Иван Терентьевич сказал студентам и Андрею:

— Приедет барыня Ганская с дочкой. Они хоть и рваненькие теперь, а все же настоящие господа. Хорошо бы, чтобы им тут скучно не стало… В этом доме все и родились. А барышенька образованная. Языки, и музыке там обучалась… Я за ними коляску послал, хоть и близко…

Серафима стояла в углу большой гостиной радостная, взволнованная, принимала поздравления и шептала Андрею:

— Я очень люблю Елену. Такая прекрасная девушка. Ты обязательно познакомься.

— Кто же они такие?

— Местные помещики. Раньше все это их было. Отец промотал. Гусарский полковник… Братья у нее… Один во флоте, другой в армии. Из гвардии ушел, когда папа это имение купил. А мать с дочерью живут на хуторе, версты полторы отсюда. Там прежде пасечник жил. Не хутор даже, а так, домик и десятин пять земли. Живут на то, что братья от жалованья уделяют…

Андрей увидел высокую девушку в черном, пошел к ней навстречу, пожал руку и быстро вышел из зала. Он еще не рассмотрел ее как следует, но волна острого любопытства уже лишила его спокойствия. Если бы эта девушка встретилась ему на улице города, он пошел бы за нею; если бы она прошла мимо него на вокзале, он взял бы билет на тот же поезд. Если бы она мелькнула в окне пробегающего вагона, неуловимая и неизвестная, он испытал бы боль истинного несчастья. Не хотелось думать, красива ли она, есть ли у нее недостатки. Ее хотелось безотчетно принять и закрепить память о ней для дней на фронте.

Больше в этот вечер он никого не смешил, не развлекал и за ужином, сидя рядом с Еленой, молчал, усиленно рассматривая кусок шитья на скатерти. Серафима через стол делала изумленное лицо. Лучше было уйти совсем, чтобы не бросалась в глаза внезапная перемена в настроении.

Старуха Ганская сидела с Иваном Терентьевичем. Табакерка прыгала в ее сухих пальцах. Она рассматривала гостей по очереди и, видимо, с пристрастием провинциальной скучающей дамы. Тарновский не отходил от Елены, Андрей ушел в кабинет к преферансистам и в открытую дверь наблюдал за залом. Он избегал теперь танцевать, старался не показываться на глаза. Долго ходил в парке с Варварой, малоприметной черненькой девушкой. Варвара ровно и обстоятельно рассказывала о Киеве, о своих подругах по курсам и время от времени удивлялась, почему не покидает ее собеседник. Она не была избалована вниманием.

Иван Терентьевич каждые полчаса бегал в погребок при кухне, где у него в углу под соломой аккуратным веером лежали бутылки отборного коньяка.

— Поставщик один военный привез. Я ему, правда, дело обстряпал. А он мне — ящичек. И где достал, бестия! Разодолжил, подлец. Пьешь — оторваться трудно.

Он приносил по бутылочке, ловил кого-нибудь из гостей и усаживал в углу за лакированным шахматным столиком. Здесь уже стоял лимон в деревянной чашке и блюдечко с сахаром.

— Как кто любит, — приговаривал Иван Терентьевич, — кто с перцем, кто с инберцем, а кто и с лимонной корочкой…

Старик был седой, но крепкий. Правый глаз его все время хитрил, а левый насквозь просвечивал собеседника прямым, немигающим лучом. Он был одет в длинный сюртук, из заднего кармана висели концы красного с горошинами платка, которым могла бы окутать голову сидевшая рядом в кресле дебелая попадья. Когда не с кем было пить, Трегубенко пил с ее мужем, толстым благодушным священником.