— Верно, шеф.

— Теперь мы у себя дома, в коттедже. Свиные котлеты уже съедены, мы с тобой, ты и я, поднялись в нашу спальню и одеваемся, чтобы отправиться на танцевальный вечер в клуб.

— Замечательно! Какая сцена! Критики будут от меня без ума! На мне будет белое кружевное белье и…

— На тебе будет сорочка.

— Сорочка?

— Да, сорочка. В те времена женщины носили сорочки. Это вроде как лифчик, комбинация и трусики — все вместе.

— Да, я знаю. Я такие видела. Они еще застегиваются сзади на крючочки.

— Да, верно. Ну, сцена начинается. Я говорю первый:

РИЧАРД: Мне уже больше не нужна ванная, моя драгоценная, на случай если ты желаешь туда войти.

ЭЛЕН: Нет, любовь моя, я уже закончила омовение. Сейчас сяду за туалетный столик с одним большим зеркалом посередине и двумя маленькими на петлях по бокам, и закончу свой туалет. Ты замечательно пахнешь сегодня, муж мой.

РИЧАРД: Да, жена моя. В качестве лосьона после бритья я воспользовался спиртовым настоем грушанки. Ты находишь это вызывающим?

ЭЛЕН: An contraire, свет моей жизни, an contraire note 20.

РИЧАРД: Танцевальный вечер в клубе начнется не раньше девяти, так что мы можем не торопиться.

ЭЛЕН (самодовольно): Да, можем не торопиться.

РИЧАРД: Ты выглядишь чертовски привлекательно при этом лунном свете, Аманда.

— Что? — спросила она, изумленная. — Что ты сказал?

— Прости. Это, так сказать, плагиат. Но я вырежу это в окончательном варианте. Итак, значит… говорю:

РИЧАРД: Итак, мы можем не торопиться. Тебе ведь не нужно одеваться прямо сейчас, жена моя?

ЭЛЕН: О, нет, мой единственный мужчина, мне не нужно одеваться прямо сейчас. А дети в своих комнатах под наблюдением нашего верного слуги. У нас есть по крайней мере час.

РИЧАРД: В течение которого мы предадимся утехам?

ЭЛЕН: Истинно так.

РИЧАРД: Как прекрасна ты, сидящая в своем маркизетовом халатике на маленькой скамеечке перед туалетным столиком с одним большим зеркалом посередине и двумя маленькими на петлях по бокам. Говорил ли я тебе сегодня, что я люблю тебя?

ЭЛЕН: Ты говорил мне это трижды, но этого едва ли достаточно. В первый раз ты сказал мне это, когда уезжал утром на работу. Второй раз, когда звонил мне, вернувшись с ланча, и в третий раз, когда мы ехали домой со станции. Тем не менее, мой ненаглядный, я никогда не устаю слушать эти слова.

РИЧАРД: Эти три коротких слова?

ЭЛЕН: Эти три коротких слова.

РИЧАРД: Я люблю тебя.

— Боже мой! — сказала она.

РИЧАРД: То, что мы здесь с тобой в этом маленьком домике в пригороде Филадельфии, штат Пенсильвания, и у нас есть наши замечательные дети, и придает смысл производству крышечек для бутылочек «Мокси». Ты понимаешь?

ЭЛЕН: Полагаю, да.

РИЧАРД: Я люблю тебя и своих детей, и сейчас тысяча девятьсот двадцать пятый год, нет войны, все богаты, и становятся еще богаче, и пьют «Мокси». Редиска на твоем огороде уродилась хорошо, и из Фонди вырастет велосипедный магнат, а Таск выйдет замуж за сына контр-адмирала. Я это вижу. О, боже, дорогая моя, я так люблю тебя…

ЭЛЕН: А у меня есть мой собственный, единственный мужчина. Я просыпаюсь каждое утро и ты рядом. И у меня есть сын и дочь, и дом с розами на южной стороне, и редиска…

— Теперь я подхожу к тебе, — указал он, и ты поднимаешься, и мы обнимаемся. Мы выглядим как тот парень со скрипкой и женщина за пианино в рекламе духов. На мне серое шерстяное белье, кальсоны до колен. И вот…

РИЧАРД: Мадам, знаете ли вы, что одна из ваших молочных желез видна в вырез вашего пеньюара?

ЭЛЕН: Ты хочешь сказать, что у меня сосок торчит?

РИЧАРД: Мадам, неужели на вас нет лифчика?

ЭЛЕН: Нет и в помине.

— Теперь я начинаю вести тебя к кровати, потому что у нас есть целый час, чтобы предаться любви. И вот наступает ключевой момент — самый драматический момент во всем фильме. Потому что именно здесь ты говоришь…

— Знаю! Знаю! — весело закричала она, хлопая в ладоши. — Здесь я должна стонать: «Сейчас, сейчас, сейчас…»

— Точно. Думаешь, у тебя получится?

ЭЛЕН (стонет): Сейчас, сейчас, сейчас.

— Замечательно, — сказал он, направляясь в спальню. — Не будешь ли ты, моя маленькая домохозяйка из пригорода Филадельфии, столь любезна сбегать на кухню и соорудить нам еще по коктейлю. А пока я прикурю единственную оставшуюся у нас сигарету и разоблачусь.

— Да, о мой супруг, — покорно пробормотала она.

Когда она вернулась с коктейлями, дверь спальни была приоткрыта. Свет был выключен, шторы задвинуты. Но в бледном свете, пробивавшемся из гостиной, она видела, что он голый. Он стоял перед большим зеркалом на двери. Она вспомнила Гарри Теннанта, делавшего тоже самое, и на мгновение испугалась: почему все ее мужчины пытаются найти свое отражение в этом зеркале?

Но Бог щедро одарил ее добрым сердцем и веселым нравом, и она, отбросив темные мысли, скинула платье. Через мгновение она уже стояла перед ним обнаженная. Он положил руки ей на плечи. Они посмотрели на свое отражение в зеркале, казавшееся очень поэтичным в бледном серебристом свете.

— Полночь, — сказал он, и голос его дрогнул. — Сейчас я превращусь в тыкву.

Он посмотрел в зеркало поверх ореола ее золотистых кудрей. Он мог различить свое лицо. Несомненно, это был он, Ричард Фэй.

Но от шеи вниз… От шеи вниз струилась женская плоть, грациозная и манящая, от вида которой захватывало дух. Он дотронулся до ее плеч, провел ладонями по ее рукам. Она вздрогнула от его прикосновения и чуть слышно застонала.

В неясном отражении зеркала казалось, будто он ласкает самого себя. Руки скользили по гладкой спине к тонкой талии, следовали изгибу бедер, касались трепещущих ягодиц. Счастье переполняло его, сознание устремилось куда-то…

Они стояли так довольно долго, словно одно большое, неповоротливое животное, наблюдающее, как изголодавшиеся, цепкие руки двигаются по его телу. Исступление накатывало на них теплыми волнами, и они издавали странные звуки. Она прижалась к нему еще теснее, ничего не соображая, и он начал целовать ее волосы.

Вот так это все было.

Было воскресное утро, свежее, румяное и хрустящее как спелое яблоко. Чарльз Леффертс позвонил ей! Великолепно. На одно короткое мгновение она почувствовала искушение сказать ему, что занята. Но это мгновение оказалось очень коротким.

И вот его ярко-красный автомобиль припарковался у подъезда. Чарльз привез с собой еду, вино в плетеных бутылках и большой «Полароид». Она вышла к нему в своем новом брючном костюме «Пек энд Пек» за шестьдесят девять долларов девяносто пять центов.

Он поехал к центру города, направляясь к туннелю, ведущему в Бруклин. Они ехали на пляж Якоб-Рис.

— В это время года он пустует, — сказал он ей. — Этих идиотов не бывает там после Дня Труда note 21. А появляются эти идиоты не раньше Дня Поминовения note 22. Они думают, что на пляже можно находиться только с июня по сентябрь. Идиоты.

Она повернулась боком на переднем сидении, чтобы видеть его. На нем была франтоватая фуражка с волчьим клыком на околышке, водительские перчатки с ажурным узором. О да, еще великолепный хронометр, по которому, казалось, можно было определить все, кроме времени.

За рулем он вел себя как завзятый гонщик: наддавал газу на красный свет, переключал скорость на поворотах, яростно вращал руль, не меняя положения рук — ни дать ни взять Марио Андретти на гонках «Манхэттэн Гран-При»; взгляд стальных серых глаз прикован к дороге, нервы из титана и секретной сверхпрочной керамики, напряжены до предела… ох, и все это на скорости тридцать пять миль в час.

Она сжалась на своем сидении, когда они со свистом нырнули в туннель.

— Эгей! — закричал он, и она улыбнулась.