— Это, дружище, бывает. И у меня бывало. Иной раз такая тоска одолеет, просто сердце сжимается. Думается: молодые мы все, толком жизни еще повидать не успели. А тут война. Каждый день под смертью ходим. Обидно вроде… Но вот подумаешь, что выпала тебе суровая, но благородная мужская доля — Родину защищать. Кто же это будет делать, если не мы?
— Это точно, — более бодрым тоном ответил Базиров, — только вот предчувствие…
— Пройдет оно. Точно пройдет. Просто хандра на вас напала. Временная… Хандру — прочь. Это болото — засосет, пропадете, без пули пропадете, а вам пропадать никак нельзя. Вас ждет невеста, степь, горы. Праздник Победы!
— Дожить бы…
— Доживем! С цветами, музыкой нас встречать будут. А пока вот лес, глушь… схватки с врагом, встречи с друзьями, просто с хорошими людьми. Сколько мы их встречали на своих трудных дорогах. Кстати, где вы, Базиров, научились так хорошо ходить на лыжах?
— Как где? Дома, товарищ комиссар. Я ведь из Восточного Казахстана. У нас зима такой же, как и в Подмосковье, даже сильней будет: мороз, снег, буран. Без лыж никак нельзя. Когда я учился, а школа почти восемь километров от нашего аула, то зимой каждый день на лыжах туда-сюда бегал.
На опушке леса вырвались из-под снега несколько тетеревов. Они шумно захлопали крыльями меж деревьев и скрылись в чаще. На месте их взлета остались глубокие лунки.
Базиров вскинул автомат. Огнивцев окликнул его:
— Вы что?!
— Нет, нет, — виновато откликнулся боец. — Это я по привычке. Думал враг, а птица пусть живет. Эта хороший птица… красивый птица…
Через несколько минут перед разведчиками распахнулась небольшая лесная деревушка Власково с неказистыми, рубленными из бревен, крытыми тесом избами, подслеповатыми баньками, жердевыми заборами…
— Ну вот и пришли, — сказал комиссар. — Зайдемте к старому знакомому, узнаем, что нового слышно.
Хозяева избы — дед Евлампий со старухой встретили гостей радушно, как близких любимых родственников, которых давно не видели. Бабка, сорвав с припечной жерди полотенце, подступила к лавке, чтобы вытереть ее, но дед упредил — смахнул крошки просяной мякины в ладонь и, стряхнув их в лохань у порога, пригласил:
— Садитесь. Милости просим. Что-то вы, желанные, начинаете забывать стариков. Думал, не случилось ли чего недоброго?.. Ан, слава богу, живехоньки.
— Некогда было, папаша. Все дела, дела…
— Слыхали мы кое-что про это, слыхивали. Земля-то, она слухами полнится. Не вы ли это у Надеждино немцев целую кучу набили, говорят, не меньше тыщи, и машин ихних пожгли — страсть?
Огнивцев, улыбнувшись, неопределенно пожал плечами.
— Ну, извиняйте, ежели я что невпопад, — засуетился дед Евлампий. — Конешно, про того говорить не следовает… Так что извиняйте. А вот как там под Москвой? Расскажите, сделайте милость…
— Бьют фашистов под Москвой, — с готовностью ответил Огнивцев. — Наши войска уже подошли к Клину. Немцы вынуждены вести бои в этом районе в полуокружении. Вот-вот освободят этот город. А это ведь совсем близко от вас, в каких-то двадцати километрах.
— Вот это новости, вот это дела! — воскликнул дед. — Спасибо, дорогой наш, за добрые вести.
Дед увидел, что бабка стоит у печки и слушает его разговор с комиссаром, стараясь не упустить ни слова, напустился на нее:
— Ах, господи, твоя воля! Да что же ты к печке прилипла, старая? Ай не знаешь, как гостей встречают.
— Спасибо, папаша, спасибо, мамаша, — остановил Огнивцев засуетившихся стариков. — Ничего не надо. Сыты… Сейчас уходим.
— Уж не покинуть ли нас удумали, — с сомнением спросил дед Евлампий. — Иль еще что-то придумали? По глазам вижу. А вот что? Ума не приложу. Стар стал. Соображение застопорилось. Не уйти ли задумали из наших лесов? Потому и попрощаться зашли.
— Нет, папаша, не угадали. Зашли просто на минуту, как к родичам заходят. Да и куда нам без вас, без народа нашего…
— Вот то-то и оно, — удовлетворенно подтвердил хозяин дома. — Мирный люд тоже вить к войнам не беспричастный. В тысяча восемьсот двенадцатом, не то тринадцатом, как древние старики сказывали, забрел в нашу деревню отступающий полуобмороженный француз — от своей бонапарты откололся, значит. Ну, обступили его бабы с вилами, кочергами, кто с чем, и решают, что с ним делать: дубьем забить али на сук вздернуть? Тот и говорит: «Отпустите меня, за ради бога, помогите, Христа ради, домой до Франции добраться. Я, говорит, пользу вам принесу: буду всех своих потомков предупреждать, чтоб никогда не нападать на вашу страну». Ну, народ наш отходчивый. Да и лежачих бить у нас не в обычае. Покумекали бабы и отпустили. Пуще того, сказывают, одежонку какую ни на есть дали, харчишек само собой, и на торный большак вывели. Только смотри, дескать, не обмани. И что ты думаешь, видать, доехал тот французик до дому и наказал кому надо, чтоб на русских — ни-ни! Глянь, вон сколько лет прошло, а французы боле на нас не идут…
Огнивцев улыбнулся про себя, но разубеждать старика не стал. Только заметил:
— Ну, а фашистов отпускать живьем не будем. Не те люди.
— Верно, — согласился дед. — Этот враг куды как злее. Его прощать грех!
Уже провожая Огнивцева, дед Евлампий, хитро прищурив глаза, спросил:
— Надысь ваши приходили в деревню и попросили сухих березовых дровишек. А на что они вам? Уж не палить ли немца удумали?
Комиссар, не задумываясь, ответил:
— Запас сухих дров у нас кончился. Вот и решили разжиться немного на растопку. Да к тому же из березы хорошая лучина получается.
— Ну тогда, конечно…
Комиссар и его спутники сердечно поблагодарили хозяев и направились к месту встречи самолета.
Когда они пришли на поляну, работа здесь шла полным ходом: по полешку укладывались для костров дрова, вязались волокуши, протаптывались дорожки, инструктировались наблюдатели за выброской груза. Начальник штаба, собрав возле себя лыжников, что-то им объяснял. Увидев Огнивцева, доложил:
— Площадка и люди для приема грузовых парашютов готовы. Погода улучшается: утихает ветер, на небе ни облачка. Ночь будет, по всему видать, звездная, морозная. Как по заказу!
— А заказ-то чей? Наш. Нам и родная природа помогает, — обращаясь ко всем, и в шутку и всерьез сказал комиссар.
— Да-а. Ночь дюже гарна! — вздохнул рядовой Петренко. — Як у Гоголя. Тильки дивчин немае, кузнеца Вакулы, та чертяки того, що возив его в Петербург.
— А черт-то тебе зачем?
— Хе-е, «зачем»? Та я бы взнуздав его и заставил свезти меня в Берлин аж к самому косому Гитлеру.
— И что бы ты ему сделал?
— Хе-е, «што»? Найшов бы що… Мабуть, сгреб бы его за шиворот и на том же хвостатом транспорте в Москву на суд доставил…
На опушке леса под елью вспыхнул маленький костерок для обогрева. Кто-то продолжил начатый разговор:
— Ты бы, Грицко, отдал лучше того вакулова скакуна нашему Махоркину.
— Почему именно Махоркину?
— Ну, ты даешь! Гитлера, понятно, увезти тебе бы не позволила его охрана, а вот доставить Асеньку на свидание к Махоркину — это запросто. Она наверняка спит без всякой охраны.
— Так уж и без охраны, — подначивал другой балагур. — Поди-ка, оставь такую одну, без присмотра. В тылу, брат, тоже есть хваты, будь здоров. Там и дед Тарас с дубинкой караулит и маманя глаз с нее не спускает. Да плюс в будке барбос на страже… Шалишь, брат. Туда и сам бес не проскочит. Зорко берегут невесту для товарища Махоркина. Он у нас видный человек. Герой…
Махоркин слышал все это. Он был неподалеку от огня, только ему близко места не хватило, пришлось сесть чуть в сторонке, на пенек. Вступать в шутливую перепалку ему что-то сегодня никак не хотелось. К тому же слова «он у нас видный человек» больно царапнули душу. Уже подначивать начинают, намекают, что кроме трепа толку от него не жди. Ишь ты: «видный человек», «герой». Десять дней в тылу немцев, а ничего особенного совершить и не удалось. А от него этого ждали. Как же «видный человек», первый трепач в отряде. Нет, не везет да и только…
