До сих пор мы воевали на своей разоренной до основания земле, где не только нечего было взять, ибо тут еще до нас все забрали или уничтожили гитлеровцы, где сама окружающая среда не позволяла даже подумать об этом — мы шли по родной поруганной земле и сколько раз хотелось упасть на колени и поднять в ладони хоть жменю этой опаленной исстрадавшейся земли, и прикоснуться губами, и оживить, дать хотя бы этой горсточке родной земли дыхание жизни. В течение трех лет мы не видели гражданского населения. Нам не улыбались женщины и девушки. Мы редко видели уцелевшие дома. Нас не привлекали эти заманчивые тюлевые занавески, за которыми билась обыкновенная человеческая жизнь. Просто говоря, не было обстановки для проявления рецидивов прошлого.

Теперь же мы проходили города и села, где враг уже не мог так бесчинствовать, насиловать и грабить, как это он делал у нас, на нашей земле, с нашим народом. Ему необходимо было, хотя и временно, маскироваться под личину «культурной нации», вежливой и цивилизованной: не грабить так, как он грабил у нас, не разрушать так, как он разрушал у нас, не жечь все подряд, как он жег у нас, не насиловать женщин, девушек и подростков, как он насиловал и издевался над нашим народом. Здесь города и села продолжали жить своей обычной жизнью, и для какого-либо штрафника или дегенерата, не понимающего наших задач, появлялся соблазн.

Вот почему нужно было спешить!

Мы не были гарантированы от того, что среди наших советских воинов не найдется любителей выпить, а выпив, творить безобразия, недаром же утверждают, что абсолютное большинство совершаемых преступлений в нашей стране происходит под камуфляжем выпивки.

Вот почему я торопился!

Но как все-таки найти этот неведомый мне завод? В это ночное время улицы города были пусты, спросить было не у кого, еще не было патрулей, а жители, испуганные канонадой ожесточенных боев вокруг города, попрятались в убежища. Более часа я петлял по рижским улицам и переулкам, держа палец на спусковом крючке пистолета. Город-то фронтовой. Все ли враги успели сбежать из него? Не оставлены ли диверсанты? А банальные грабители? Я иду один. Ночь. Темнота...

Неожиданно из подъезда многоэтажного дома показался человек. И тут же спрятался. Увидел меня? Я и обрадовался, и насторожился. Перебежав на другую сторону улицы, я тоже укрылся в темном подъезде и стал наблюдать. Фигура вновь показалась в подъезде. Как же мне с ним заговорить? Не решаясь выйти, он все стоял в подъезде. Я терпеливо наблюдал за ним, обдумывая различные варианты. Выйти из подъезда и окликнуть? Он может испугаться, и как бы вовсе не убежал — а мне он так нужен! Перейти незаметно улицу и подобраться поближе? Но кто он? Может, он и сам ищет случая, чтобы вцепиться мне в горло? Наконец, нашелся наиболее оптимальный вариант: нужно обратиться к нему отсюда, из темного подъезда, прямо через неширокую улицу. Если это друг, он, безусловно, откликнется, если враг — обязательно чем-то себя выдаст, а открытый враг не так опасен.

Человек между тем, постояв в подъезде, стал выглядывать, осматривая улицу, не обращая внимания на противоположную сторону, где я прятался в своем темном подъезде. Затем он вышел из подъезда и направился к углу квартала. Я решил подождать. Осторожно выглянув за угол, он повернул обратно. Тут я громко обратился к нему:

— Уважаемый товарищ! Позвольте у вас спросить.

От неожиданности он шарахнулся и побежал. Но, добежав до подъезда, вдруг остановился и на чистом русском языке спросил:

— А что вам угодно?

Услышав родную речь в «иностранном» городе, я почему-то сорвался с места и, отбросив всякую осторожность, почти побежал к нему, на ходу излагая свою просьбу:

— Видите ли, мне срочно необходимо найти спиртоводочный завод, там остановилась наша воинская часть, но в темноте я не могу его найти, я впервые в городе, а надписей на латышском не понимаю.

— Ну, это дело поправимое, — улыбаясь сказал незнакомец. — Я местный и охотно помогу вам. А вы советский?

— Да, советский, — ответил я.

— Здравствуйте, — подавая руку, произнес он и отрекомендовался: — Адамов.

Мы обменялись крепким рукопожатием.

— Я пекарь, — продолжал Адамов, — пеку хлеб для жителей города. Вот, вышел подышать свежим воздухом, а тут человек маячит на улице.

— Так вы, оказывается, меня видели?

— Видел, но вы просто стояли, и я решил не обращать внимания. Думаю, не советские ли уже пришли в город? Они хорошо бьют немцев. А может, думаю, слоняется какой-то эсэсовец, черт его знает. Война ведь. Ну, да что же мы стоим? Вам ведь нужно на спиртзавод, а я отвлекаю. Пойдемте, здесь совсем недалеко, я вас доведу.

Выйдя на середину улицы, мы пошли по брусчатке.

Город спал, тишину лишь изредка нарушала далекая артиллерийская стрельба, освещая небо яркими, как молния, сполохами. Предутреннюю темноту усиливали слепые громады многоэтажных домов, нависавшие с обеих сторон, как утесы. Глухим эхом отдавался в них звук наших шагов.

— Вы давно здесь живете? — спросил я своего спутника, когда мы, завернув за угол, вышли на более широкую и прямую улицу.

— Всю жизнь. Я и родился здесь и, кроме Риги, нигде еще не был. Здесь жил и мой отец, когда-то приехавший сюда из Тверской губернии. Здесь он женился и работал всю жизнь на судоверфи. Вообще, здесь очень много русских. Есть русские школы и библиотеки. Хоть Ульманис и прижимал нас, русских, не доверял нам и всячески стремился дискредитировать, но латыши — народ добрый, хороший, не давали нас в обиду, мы вместе и работали, и боролись. Ну, вот вам и завод, который вы искали, — указывая на ажурные металлические ворота, сказал мой провожатый. — До свидания. Мне пора, я ведь на минутку вышел, а задержался на добрых полтора часа. Меня, наверно, уже разыскивают. — И, поспешно сунув мне руку, он почти бегом повернул обратно, насвистывая мелодию какой-то знакомой песенки.

Мне так хотелось его поблагодарить, о многом еще побеседовать, но он так быстро ушел от меня, что ничего этого я не успел сделать. Да и мне следовало поторопиться, до утра осталось не так много времени.

На спиртоводочном заводе

Ворота, калитка и дверь проходной завода были заперты изнутри. Ничего не оставалось, как стучать и просить открыть. Постучав в проходную несколько раз, я не получил ответа. Вслушавшись, не засек ни малейшего шороха. На заводе было тихо, как в могиле.

Осмотрев подходящие для сигнализации места вокруг двери, никаких кнопок или чего-то подобного не обнаружил, и направился к заводским воротам. На них я нащупал изнутри большой амбарный висячий замок. Калитка тоже была закрыта изнутри, но щеколда почему-то находилась в мертвой неподвижности: сколько ни вертел скобу, щеколда не поднималась.

Не добившись успеха, я беспомощно топтался у ворот, не зная, что делать. Однако, думал я, если завод закрыт изнутри, значит, внутри заводского двора кто-то есть. Должен быть. Чудес на свете не бывает, хотя о них и долдонят до сих пор священнослужители всех мастей, стремясь оболванить верующих. Ворота сами не запираются на висячий замок.

Нащупав у стены под воротами какой-то металлический стержень, я принялся им стучать по воротам, громко взывая:

— Эге-гей! Кто там живой за воротами? Откройте!

На мой зов по-прежнему никто не откликался. Неужели на заводе никого нет? Может быть, напуганные близкими боями, сторожа закрыли завод изнутри и ушли каким-то черным ходом? Но почему тогда так настойчиво требовал расследования член Военного совета армии? Неужели, не убедившись в точности информации, так легко поддался на шутку, а может быть — провокацию? Нет, такое невероятно. Значит, нужно все еще раз детально и до конца проверить. Главное — есть ли кто-то на заводе? Только убедившись, что здесь действительно никого нет, я могу возвращаться в политотдел. Не могу же я вернуться и доложить начальнику: завод закрыт изнутри, проникнуть на него не удалось. Это как раз и означало бы невыполнение задачи. Нет, думаю, так дело не пойдет.