Жителей в городке осталось мало. Они-то и рассказали нам, что вместе с зондеркомандой орудовали и эстонские богачи. Готовясь к бегству, они сами разрушали свои дома и уничтожали имущество: били стекла, выламывали двери, портили мебель. В общем, рвали, кромсали и приводили в негодность все. Некоторые даже пытались поджечь свои дома, но горожанам удалось предотвратить эту дикость.

Халатность оплачивалась кровью

Не выдержав натиска наших войск, немцы отступали. Корпус устремился в преследование. Оперативная группа штаба корпуса не успевала налаживать связь с далеко уходившими вперед частями. На пятьдесят-шестьдесят километров в день продвигались наши войска. Чтобы окончательно не потерять хвост противника, часто приходилось собирать войска в колонны и форсированным маршем догонять свои авангарды. Даже воздушная разведка, и та часто терялась. Задачей преследования было отрезать противнику сухопутный путь отступления, как можно скорее загнать его к берегу Балтийского моря или Рижского залива и заставить отступать морем, где уже господствовали наш Балтийский флот и военно-морская авиация.

Полк, с которым я шел, собранный в походную колонну, вытянулся длинной лентой на шоссе. Форсированным маршем мы догоняли передовой батальон, который, преследуя отступающего противника, за ночь ушел вперед почти на тридцать километров. Не прошли мы и половины пути, как над нами пролетела эскадрилья бомбардировщиков.

— Наши! Наши! — передалось по колонне.

Самолеты шли на небольшой высоте, и мы хорошо различали их опознавательные знаки. Все мы хорошо видели, что это действительно наши, многие радостно махали им руками и шапками, желая успеха. Но бомбардировщики, обогнав нас, вдруг вернулись назад и стали разворачиваться для бомбежки. Колонна в панике стала разбегаться. Командир полка, бегая взад-вперед по шоссе, неистово кричал:

— Выложите полотнище! Дайте красную ракету!

Но полотнище было заложено чем-то на повозке и его никак не могли быстро высвободить, ракетницы с ракетами у начальника штаба под рукой не оказалось, а свист авиабомб напомнил, что сигналить уже поздно. Уклоняясь от направления полета бомб, все бежали в стороны от шоссе, но какой-то смельчак все же успел достать белое полотнище и выложить его у дороги. Самолеты закружились в недоумении и прекратили бомбежку, затем выровнялись в стайку и улетели вперед.

Три лошади были убиты и четыре ранены. Ранены были также двое ездовых. Движение полка непредвиденно задержано. И это после бомбежки только одного самолета. Что же осталось бы от нашей колонны, если бы по ней ударили все девять бомбардировщиков?

Виновником такого ротозейства и необеспеченности противовоздушной охраны колонны было само командование полка, в частности, начальник штаба, который халатно отнесся к организации установленной системы сигнализации. А на войне всякая халатность оплачивается кровью и жизнями. Этот факт разгильдяйства стал предметом обсуждения во всех частях корпуса, а конкретные виновники понесли заслуженное наказание.

Стремясь сдерживать натиск наших войск, гитлеровцы старались навязывать нам бои на своих заранее подготовленных, наиболее выгодных позициях. В таких местах бои затягивались иногда на несколько дней.

Расположившись где-нибудь в местечке, политотдел вел политическую работу не только в войсках, но и среди гражданского населения, разъясняя правду о Второй мировой войне, о политике Советского государства в этой войне, о положении на фронтах и задачах местного населения. Разбирали также различные просьбы и обращения граждан и отвечали на многочисленные и весьма разнообразные вопросы населения.

Следует заметить, что за двадцать лет своего правления национальная буржуазия Эстонии значительно сильнее, чем другие прибалтийские республики, оказалась подвержена националистической заразе и оставила после себя зловонное националистическое наследство. Национализмом здесь были развращены даже некоторые ученые и «образованные люди».

Местечко, где мы стояли, располагалось неподалеку от латвийской границы, и по всему было видно, что наш хозяин, сей достопочтенный чистокровный эстонец, намеревался, как и его сын, бежать с немцами, но оказался «заперт» на своей приграничной даче нашими внезапно вступившими войсками. Об этом, во всяком случае, говорила обстановка в доме. Все ценные вещи были упакованы и увязаны в тюки, ящики, огромные баулы, рассчитанные на длительную транспортировку; тюков было множество, они лежали повсюду — в комнатах, в коридоре, в сарае. В зале, где мы разместились, остался не упакованным лишь мягкий диван, обтянутый дорогой, полосатой тканью, на который хозяйка дома очень убедительно просила нас не садиться, словно это некое нежное создание, которое может погибнуть от одного прикосновения коммунистов. Разумеется, мы понимали эту просьбу и, более из брезгливости, чем из уважения, не только не садились, но даже и не подходили к хозяйской драгоценности. У нас были свои стулья, столы, раскладушки, спальные мешки. Несмотря, однако, на наше серьезное обещание сохранить все их имущество в целости и сохранности, хозяйка заходила к нам каждое утро и каждый вечер, тщательно осматривала все свои тюки, узлы и ящики и, как бы подчеркивая свое превосходство, садилась на запретный диван и подолгу молча разглядывала каждого из нас, следила за тем, как мы работаем, как относимся друг к другу, о чем разговариваем, словно она получила официальную тему для психологического исследования.

В суматохе наступления я не заметил, когда и где от нас перевели подполковника Абишева, который исполнял обязанности секретаря корпусной партийной комиссии, его обязанности были возложены на меня, поэтому теперь мне приходилось больше других засиживаться в политотделе, оформляя дела вступающих в партию или персональные дела провинившихся коммунистов.

При первом нашем знакомстве как хозяин, так и хозяйка, делали вид, что не понимают русского языка, ну а мы почти ничего не понимали по-эстонски, поэтому первые несколько дней нашего сожительства мы играли в молчанку. Однако шила в мешке не утаишь, и нам сразу стало ясно, что хозяева хорошо понимают наш разговор и живо им интересуются. В политотдел иногда приходили по разным вопросам местные жители, и мы замечали, как интересовали хозяев наши беседы; после каждой такой беседы они закрывались в своей комнате и подолгу о чем-то спорили.

Чаще всего у нас бывала любознательная старуха-хозяйка. Хозяин же поначалу совсем не заходил и лишь спустя несколько дней начал как-то робко наведываться. Старуха к этому времени стала у нас «своим человеком». Заходя как бы по своим делам, она все дольше задерживалась у нас, чаще стала вступать в разговоры и, незаметно для себя, все больше себя «рассекречивала». Не раз можно было видеть, как она чинно усаживалась на тот самый злополучный диван и подолгу сидела молча, наблюдая за нами, как за подопытными существами. Мы замечали, как пристально эта пожилая женщина всматривалась в каждого из нас, как внимательно она следила за нашим общением друг с другом, нашим поведением и манерами, за нашим отношением к людям. Все это и многое другое ее почему-то интересовало. Казалось, в нас она открыла что-то новое для себя, доселе неведомое, загадочное и непонятное, но вместе с тем интересное и привлекательное.

Не более чем через неделю мы «с удивлением» убедились, что, не проходя специальных курсов, наша недоверчивая хозяйка довольно прилично овладела «этим трудным русским» и уже совершенно свободно разговаривает с нами на самые разные темы. Привыкая и все более уверяясь в нас, она, видимо, и со своим стариком уже вела борьбу, убеждая его в том, в чем убедилась сама, но старик, очевидно, был слишком «начитан» и не сдавался, поэтому хозяйка часто жаловалась:

— О! моего мужа трудно убедить.

В конце концов мы стали настолько близки, что она рассказала нам свою «родословную». Оказалось, они, хотя и эстонцы, но оба родились, выросли и поженились в Петербурге, где эстонским языком почти не пользовались. Хозяин окончил Петербургский университет и более пяти лет преподавал в одном из петербургских институтов, конечно же, не на эстонском языке. И только в 1920 году они переехали в Эстонию.