От берега Чудского озера, где река Нарва берет свое начало, граница почему-то пошла не по реке, как казалось естественным, а, свернув вправо, устремилась прямой стрелой на северо-запад, поближе к Ленинграду. Дойдя до кордона Петсурки, граница повернула на запад к Финскому заливу, отхватив огромный кусок северной земли за Нарвой.

Кордон Петсурки располагался в полутора километрах от границы. Здесь, вероятно, стоял гарнизон пограничной заставы бывшей буржуазной Эстонии. Здесь находились широкая, приземистая деревянная казарма человек на пятьдесят-семьдесят; более благоустроенный дом с мезонином в несколько комнат, предназначенный, как видно, для офицеров; невдалеке стояли хорошо сохранившаяся финская баня и несколько других хозяйственных построек. Все строения были деревянными, и ни в одном мы не заметили ни мазка краски или штукатурки. Вот уж поистине помещики!

Дом с мезонином занял политотдел корпуса, в остальных постройках водворились комендантская рота и АХЧ со своим бытовыми мастерскими, столовой и складами. Штаб корпуса разместился в блиндажах и специально построенных домиках в окрестном лесу.

Почти все наши войска находились за Нарвой; на правом берегу стояла в основном артиллерия и несколько дивизионов «катюш». Потом к нам прибыли еще и «андрюши», один залп бригады которых посылал на головы врагов шестьсот тонн металла.

Наш корпус занимал линию обороны от Гдова на берегу Чудского озера до Ивангорода на берегу Нарвы. Повсюду здесь вперемежку с новыми виделись старые, двадцатипятилетнего возраста оборонительные сооружения, успевшие изрядно зарасти травой и густым лесом, воскрешая в памяти тяжелые времена, когда молодая Красная Армия, истекая кровью, остановила здесь вымуштрованные, до зубов вооруженные полчища кайзера. Показывая солдатам остатки оборонительных сооружений нашей армии, мы воспитывали в них стойкость и упорство в борьбе, храбрость и беззаветную преданность своей Родине.

Вообще, следует сказать, что в этих местах — от Пскова и до Финского залива — сплошной «музей». Здесь все сопряжено с древней и современной историей нашей Родины.

Проходя по берегу Чудского озера, я увидел на голом берегу небольшую, в форме круга, дубовую рощу, которую местные жители и до сих пор называют Петровой рощей. Однажды, как передает легенда, во время битвы со шведами за Нарву, царь Петр установил свой шатер на берегу Чудского озера и обсадил его молодыми дубками — с тех пор они и растут здесь, украшая собой бескрайние равнины Гдовских степей и зеркальную гладь озера.

В районном городке Гдове, стоящем в устье речушки, впадающей в Чудское озеро, сейчас дислоцировалась наша озерная флотилия, которой командовал некий отважный капитан третьего ранга. Эта хотя и маленькая, но боевая флотилия часто причиняла большие неприятности немецкой флотилии, располагавшейся в Муставе и других местах противоположного берега, еще находившегося в руках немцев; часто волны прибивали к нашему берегу трупы убитых, утонувших, а иногда и живых легко раненных немецких матросов и офицеров с разбитых вражеских кораблей. Благодаря этой боевой флотилии озеро Чудь было всегда чистым — мы никогда не видели на нем кораблей противника, мужественные экипажи боевых катеров Гдовской военной озерной флотилии держали их взаперти, а из тех, что осмеливались выплывать в открытое озеро, многие никогда уже не возвращались на свои базы.

Эта же маленькая флотилия была большой гарантией того, что мы надежно застрахованы от возможных вражеских десантов в наш тыл и во фланг со стороны озера.

Вскоре по прибытии на кордон Петсурки у нас куда-то забрали майора Воробьева, а на его место прислали капитана Колесникова, работавшего до войны деканом кафедры марксизма-ленинизма в Харьковском институте.

Поначалу Колесников держался как-то особняком; в свободное от командировок время его гораздо больше увлекало одиночество, нежели общение с коллективом: взяв книгу, он молча уходил во двор или бродил по лесу, что-то насвистывая. Своей манерой беседовать, своим поведением, своими действиями и даже своим мышлением он в известной степени напоминал тургеневского нигилиста Базарова, с той только существенной разницей, что это был активный и неустанный борец, не признающий фатализма. Марксистский идеал — борьба у него всегда стояла на первом месте, и, может быть, поэтому он никогда не сидел без дела и не гнушался никакой работы, брался за любое посильное дело, в том числе и физически тяжелое, не брезгуя и самой грязной работой.

— Ведь кто-то должен выполнять и эту работу, поскольку она необходима обществу, и почему ее должны выполнять другие, а не я? — говорил Колесников. — Я ведь такой же член общества, как другие люди, и пользуюсь благами Этого общества наравне с другими, так почему же я должен заниматься только кафедрой, а физический труд, создающий все блага для человечества, оставлять на долю других? Говорят, это идеал далекого будущего — коммунизма, а мы, дескать, живем в переходный период, и нам не положено сглаживать различия между трудом умственным и физическим. Но так могут говорить лишь обыватели. Я же — коммунист. Если уже сейчас мы не будем готовить наше советское общество к тому, «чтобы каждый умел делать все», — как учил Ленин, то едва ли мы когда-нибудь увидим коммунизм.

Кроме того, Колесников был еще и крайне любознательным. То он часами наблюдал, как замаскировавшаяся лягушка подстреливала своим длинным языком неосторожных насекомых, то подолгу копался ранней весной на прошлогоднем огороде, отыскивая какие-то съедобные корни. Однажды он пришел с огорода весь в грязи и притащил какой-то большущий корень; отмыв свою находку и руки, он разыскал белую жестянку и стал мастерить из нее кухонную терку, а затем на этом сооружении принялся тереть корень, укладывая полученную массу в стеклянную банку. На второй день уже угощал нас отличнейшим хреном, приговаривая:

— Эх, нет у меня бурячного кваса или уксуса, а то бы такой приготовил вам хрен — глаза бы повыдрал!

Свои лекции, доклады или обыкновенные беседы Колесников читал живо и вдохновенно, до логического предела развивая ту или иную мысль. В спорах он был выдержан, но тверд и упорен. Доверять он никому и ни в чем не спешил, пока сам не разузнавал человека, но зато, убедившись в его хороших качествах, он становился его преданнейшим другом, готовым на все.

По прибытии на Нарву наш корпус вначале дрался на сравнительно небольшой полосе фронта, но потом, ближе к весне и особенно летом, наш участок расширился в несколько раз, поэтому приходилось часто принимать в корпус все новые части и соединения.

Как-то, уже в конце апреля, я был командирован в недавно принятую 11-ю стрелковую дивизию, находившуюся на самом правом фланге нашей обороны. Дивизия почти целиком располагалась на левом берегу и занимала довольно обширный плацдарм; на правом берегу находились только огневые позиции ее артиллерийского полка, тылы дивизии и медсанбат.

Переправа на левый берег через разбушевавшуюся в весеннем паводке реку осуществлялась маленьким паромчиком в виде плоскодонного баркаса, вмещавшего не более десяти-пятнадцати человек. Стальной трос был перетянут через реку в самом узком месте, но как раз здесь и было наиболее сильное течение.

Когда я пришел, у переправы уже собралось много ожидающих. Причал был на полуостровке, далеко вдающемся в середину реки, возле него под начавшими распускаться развесистыми ивами и тополями сидели группы солдат, сержантов, старшин. Здесь же, ожидая своей очереди на переправу, стояли штабеля ящиков и коробок, грудились мешки, все было укрыто брезентами и замаскировано травой и свежими ветками.

Баркас двигался очень медленно. Мутные воды паводка стремительно несли по течению вывернутые с корнем вековые деревья, кусты, пучки куги, камыша, старые плетни огородов — все это цеплялось за трос, увеличивая его напряжение, и часто задерживало движение баркаса.