Шевченко вел разговор смело, открыто и упорно, что, не скрою, мне очень нравилось. И я тоже открыто и в упор поставил свой вопрос:

— Какая же ваша думка?

— А яка моя думка? Моя думка така: як шо у нас е сыла, так треба быть нимцив и выганять их с нашой зымли. А як шо мы не можем з ными справиться, тоди ничого и руками махать. От як!

— Так вы уж договаривайте до конца, товарищ Шевченко, и выражайтесь поточнее: тогда, мол, нужно поднять руки кверху и встать на колени, склонить голову перед фашизмом. Так что ли?

— Та ни! Хиба ж я так сказав? — всполошился Шевченко.

— Сказал-то так. Да не досказал того, что хотел сказать. Вот тебе и помог товарищ старший политрук, — отозвался сержант Шахов.

— Ни! Цего я не хочу и на измену родине николы в свити ны пиду.

— Это хорошее ваше заявление, товарищ Шевченко, — сказал я, — но теперь ему мало кто поверит — вот в чем дело. Своей паникой и неустойчивостью вы сами подорвали к себе доверие у своих товарищей. Какой же вы солдат?

— Та шо вы, хлопци! Та невелиж вы мини не доверяете?! — обращаясь к товарищам, спросил Шевченко, он протянул руки, словно желая кого-то схватить за полы.

Смущенно и вопрошающе он смотрел то на Шахова, то на Джаксамбаева. Но те, отвернувшись, молчали. Опустив локти на колени и обхватив голову руками, Шевченко горько заплакал. Чувство потери семьи и доверия товарищей схватило его, будто железными клещами, и он не выдержал.

Все молчали, и я сидел и думал: сколько же сейчас у нас в армии таких шевченков! И обвинять их тяжело. Они ведь виноваты столько же, сколько и мы. Но, потеряв выдержку, стойкость и упорство в борьбе, они теперь представляли величайшую опасность для нашей армии, поэтому их надо знать и всеми возможными способами помочь им. Поднять их дух, вселить в них веру в наше правое дело, вселить надежду в победу.

У Шевченко подергивались плечи, остальные по-прежнему молчали,и я сказал:

— Что ж, товарищ Шевченко, вы знаете русскую пословицу: «Москва слезам не верит». А для солдата слезы — это самое последнее дело. Ты же земляк Тараса Бульбы и знаешь, как он не любил смотреть на казаков, распустивших нюни.

Шевченко вытер рукавом глаза:

— От же як тяжко бувае, ты дывись? Зо мною ще такого николы не було.

Беседа медленно восстанавливалась.

Расспросив бойцов, как часто они стреляют по противнику, как обеспечены патронами и гранатами, когда последний раз меняли белье, я постепенно перешел к положении дел на фронтах. Когда я сообщил, что на юге немцы уже бегут от ударов нашей Красной Армии, что уже освобожден Ростов-на-Дону и множество других населенных пунктов, Шевченко (он стоял теперь на коленях у пулемета и наблюдал в амбразуру за противником) быстро повернулся и недоверчиво уставился на меня своими красивыми глазами. Я понял, что для него одних моих слов недостаточно. Открыв планшет, я достал сводку и медленно, но громко прочитал ее. Глаза Шевченко вдруг заиграли, но, не веря мне, он смело попросил:

— А ну дайте мини сводку, товарыщ старший политрук, я сам ее почитаю.

— Пожалуйста, возьмите, я вам ее оставляю.

— От спасыби!

Шевченко повернулся к свету из амбразуры и стал внимательно читать про себя. Читал он долго и, кажется, некоторые места перечитывал, а потом повернулся к нам и весело закричал:

— Хлопци! Так там вже недалеко и до Пирятина!

— Правильно, — подтвердил сержант, — дойдем и до твоего Пирятина.

Беседа наша была прервана разносчиком пищи, который вошел к нам без стука.

Теснота в дзоте стала еще плотнее. Пришлось передвигаться. Я сел рядом с Шевченко, Шахов и Джаксамбаев напротив. Разносчик, присев на колени у порога, стал разливать горячий суп и раздавать продукты. Сержант пригласил меня пообедать, а Шевченко достал в изголовье фляжку с водкой и стал разливать по кружкам, я поинтересовался:

— Откуда у вас такой запас?

— Та Джаксамбаев у нас ны пье водку вовси, а ми с сержантом — тилки по велыким праздникам, — ответил Шевченко.

— Ну что ж, тогда выпьем за скорое освобождение Пирятина! — предложил я тост.

— Ни, — возразил Шевченко, — давайте выпьем за наше добре наступление та ослобожденя всий нашой земли!

— Правильно! — поддержали его товарищи.

После обеда разносчик засобирался, я тоже встал. Особо трогательно мы простились с Шевченко. Подавая ему руку, я сказал:

— Ну, до свидания, товарищ Шевченко. Не падайте духом и не поддавайтесь панике. Держите голову выше. Не может быть, чтобы мы не освободили свою родину от этих извергов.

Он крепко стиснул мне руку и, внимательно всматриваясь в лицо, с какой-то торжественностью произнес:

— Товарищ старший политрук! Я вирю вам, як своему ридному батьку, и буду воювать так, як мои прадиды, запорожски казаки! Никоды хвашисты не будут панувать над нами! От, шо я вам скажу! — Выпустил мою руку и, опустив голову, тихо добавил: — Знаете, шо я вас попросю: не кажить никому, шо ото я вам сказав таке погане. То я, мабуть, от того, шо дуже зажурывся.

— Ну, хорошо, — пообещал я Шевченко. — Никому рассказывать не буду.

Обрадованный, он поднял глаза, схватил опять мою руку и долго тряс.

Вскоре мы получили новую сводку Совинформбюро — о куда более внушительной и прямо-таки грандиозной победе наших войск. Шестого декабря 1941 года, перейдя в контрнаступление под Москвой, наши войска нанесли сокрушительный удар по отборным дивизиям гитлеровского рейха, которые, бросая оружие и боевую технику, обратились в бегство. И еще через три дня пришло известие об освобождении Тихвина. Нашей радости и гордости, казалось, не было конца.

Захват села

...Прямо на село наступала бригада морской пехоты. Наш полк должен был обойти село слева; собственно, ко дню наступления от села осталось лишь несколько рядов развалин, немцы все сожгли дотла.

На рассвете моряки штурмовали позиции немцев, но они оказали упорное сопротивление. Укрывшись в каменных подвалах и развалинах домов, гитлеровцы заливали огнем наступающих. Тогда артиллеристы, поддерживающие своим огнем наступающих, выкатили орудия на прямую наводку и дружно ударили по очагам сопротивления и огневым точкам противника, а моряки, сбросив с себя бушлаты, в одних тельняшках бурей ворвались в село.

Не ожидая столь яростной и стремительной атаки, немцы пытались завязать уличные бои. Но было уже поздно. Наш полк, обойдя село слева, вышел к полотну железной дороги Волхов — Тихвин и оказался в тылу у немцев.

Бросая оружие, технику и укрепления, гитлеровцы бежали через полотно в лес, направляясь в село, находившееся у них тылу, не подозревая, что оно-то и было целью нашего наступления. Моряки продолжали преследовать врага, а наш батальон вел огонь с фланга, отгоняя противника от села, которое стояло в трех-четырех километрах от железной дороги.

Батальон двигался слева, я шел с ним, и мы первыми достигли южной окраины села. Здесь, в тылу, гитлеровцы уж никак нас не ожидали! На улицах и во дворах поднялся страшный шум и гам. Немцы выскакивали из домов полуодетые, волоча за собой винтовки и автоматы, и гурьбой, кое-как отстреливаясь, бежали из села. Мы наступали со стороны огородов, и нам было плохо видно, что творится у домов. Но вот наши пулеметчики ворвались в село и, установив станковый пулемет, открыли огонь вдоль улицы по панически отступающему врагу.

Часам к семи утра село было полностью очищено от немцев. Но жителей в нем не оказалось ни души.

Батальон ушел вперед, и в село вступила саперная рота.

Танки врага отступили

Со двора во двор, из дома в дом мы обходили село, проверяя его на мины и «сюрпризы». Обследуя подвалы и чердаки, саперы обнаружили четырех не успевших удрать немцев, и теперь бегом гнали их куда-то по улице, а на противоположном конце улицы я вдруг увидел бегущих в страхе наших солдат и тут же ясно услышал гул моторов — танки! Стреляя на ходу из пушек и пулеметов, на шоссе показались немецкие танки. Танки были небольшие. Я насчитал их семь. Четыре устремились по улице прямо на нас. Три свернули к окраине села, где еще работали наши саперы. Толпы бегущих паникеров вместо того, чтобы укрыться за строениями и стрелять по врагу, продолжали бежать по улице через все село, надеясь скрыться в лесу, из которого мы наступали несколько часов назад. Белая поляна запестрела черными точками убитых и раненых. В отчаянии я смотрел на этих трусов! Они дорого заплатили за свой страх, но помочь им было уже невозможно..