Горько мне было, бесприютно. Как оплёванная бродила я по двору, ловя на себе то сочувственные, то насмешливые взгляды, и не раз дурные, тёмные мысли приходили в голову, подкрадывались, как кошка к больному цыплёнку. Они звали в дорогу без возврата, и я гнала их прочь, они расползались, прятались где-то, но оставляли в сознании липкий след, какой оставляет улитка, проползшая утром по виноградному листу.

Меня окликнули.

Это был Кепбан. Я не видела его несколько дней, и меня поразило, как сильно он изменился за это короткое время: осунулся, побледнел, сгорбился, словно груз непосильный держал на плечах. Даже ноги по-стариковски подволакивал.

— Что с тобой стряслось, Кепбан?!

Он кивнул в сторону приготовлений к свадьбе.

— Ну и что? Это мне переживать надо, а не тебе, — сделала я жалкую попытку пошутить и с трудом проглотила застрявший в горле ком.

— Знаешь, кого невесткой берут? — спросил он.

— Девушку, наверно, не верблюдицу.

— Айджемал берут.

— Кого!?

— Айджемал.

— Твою?!

— Да.

Бедный Кепбан! Так вот почему он сам на себя не похож! Странно, но мне стало немного легче. Вероятно потому, что уже не одинока я была в своей беде, другой человек разделял её. И в то же время я очень сочувствовала Кепбану, а он смотрел на меня отчаянными глазами и говорил:

— Нельзя ей, — понимаешь, Алмагуль? — никак нельзя выходить замуж за Тархана, понимаешь?

В общем, я догадывалась, в чём дело. Как-то свекровь снизошла и велела мне обмазать печь саманом. Уже темнело, но я решила всё приготовить, чтобы утром пораньше взяться за работу, и пошла в саманхану. Там и наткнулась на Кепбана и Айджемал. Кепбан, по своему обыкновению, молчал, зато Айджемал накинулась на меня, как барханная кошка-каракул. «Ты пойдёшь и всем расскажешь? — наседала она на меня, даже не приведя себя как следует в порядок. — Иди! Хоть сейчас иди и говори! Никого я не боюсь! Пусть весь мир против меня выходит — не испугаюсь!» «Не кричи, — сказала я ей, — а то сама на свою голову лихо накличешь», — и ушла, так и не набрав самана. После этого случая Кепбан долго прятал от меня глаза и старался не встречаться в доме. Но постепенно всё вошло в норму, и я опять стала поверенной в его сердечных делах. Мы с ним почти ровесники были, но относился он ко мне как к старшей сестре, и это льстило мне. Вот и сейчас смотрит так, словно я из собственного рта выну его спасение и положу ему на ладонь.

— Почему ты не умыкнёшь её? — просила я. — По-моему, вы договорились об этом.

— Нельзя, — потряс головой Кепбан. — Если б другой кто был. А то — брат мой старший. Никак нельзя, гельнедже.

— А если самому Тархану сказать? Ты, кстати, не знаешь, где он пропадает?

— Не знаю. Наверно ему стыдно перед тобой. А сказать… что ж, сказать можно, да поможет ли. Тархан не пойдёт против воли родителей, сломали они его, согнули.

— Не говори так! — рассердилась я. — У него доброе сердце, поэтому он и не хочет огорчать отца с матерью. А согнуться он ни перед кем не согнётся!

— Правильно, — сказал Кепбан с горечью, — он добрый…

Тут его позвали сбрасывать с крыши мазанки колючку для тамдыра, и он пошёл, как всегда, беспрекословно. А я стояла и думала. Для себя самой я бы на это не решилась, но Кепбана я просто обязана была выручить из беды, а поэтому выход один: просить о содействии сельскую власть. Если же не поможет…

Кепбан возвратился, и я сказала:

— Идём к Кемалу-ага! Где он?

— В сельсовете наверно.

— Проводи меня в сельсовет.

— Ладно. Только я вперёд пойду, а ты немножко отстань, чтобы нас вместе не видели.

В помещении сельсовета висел на стене большой жёлтый ящик — телефонный аппарат. Возле него стоял симпатичный усатый дядечка в ушанке седого каракуля и кричал в трубку. Очень громко кричал. А за столом сидел молодой парень и писал, посматривая то на одну бумагу, то на другую. На моё приветствие никто из них не ответил.

Кемала-ага я прежде не видела, но справедливо предположила, что вряд ли им может быть пишущий парень. Скорее всего это — усатый дядечка. И я приготовилась терпеливо ждать, пока он накричится и обратит на меня внимание.

Наконец он повесил трубку и повернул два раза ручку аппарата, давая отбой. Смахнул ладонью пот со лба, дёрнул усом — точь-в-точь рассерженный кот. Пожаловался неизвестно кому:

— Не телефон, а прямо шарада-марада из журнала «Огонёк»: «бу-бу-бу… бу-бу-бу… а что «бу-бу-бу» — поди догадайся. Ты ко мне, молодая? Что понадобилось?

Я представилась:

— Алмагуль… жена Тархана Кандымова.

— Ясно! — нетерпеливо сказал Кемал-ага. — Был у меня твой Тархан, говорил, знаю. — Он повернулся к парню. — Что ты там пишешь, сводку? Брось её к шайтану! Составляй срочно список всех мужчин с восемьсот девяносто седьмого по девятьсот двадцать второй год включительно… Тебе что ещё, девушка?

— Тархан вам не всё сказал, — пояснила я.

— То есть?

Я рассказала о Кепбане и Айджемал. Кемал-ага фыркнул.

— Вот люди! Вам что, делать больше нечего, что ли? Свадьбы, свадьбы… Какие, к чёрту свадьбы, когда война с немцами началась! Немцы на нас напали, фашисты, — ясно?

О войнах я слышала на уроках истории в школе. Дома, по праздникам, когда собирались гости, тётя Дора обязательно вспоминала интервенцию и гражданскую войну, диверсии на железной дороге и сабельные рубки в барханах. Но всё это было для меня понятием отвлечённым и не слишком внятным, вроде злополучного бинома Ньютона, который никак не давался мне в школе. Однако я на всякий случай сказала:

— Ясно.

— Ну а коли так, то иди домой и не путайся тут под ногами — без ваших свадеб не знаешь за какое дело хвататься.

— Вы чёрствый человек, — промолвила я неожиданно для себя.

Кемал-ага с любопытством уставился на меня. Но я злилась и даже не подумала отвести глаза или потупиться, как полагается женщине. Я смотрела на него, готовая сражаться до конца, и он вдруг улыбнулся усталой и доброй улыбкой.

— А ты — ёжик. Это хорошо, что — ёжик. Ступай, дочка. Малость освобожусь — зайду к Кандыму потолковать.

Когда я вернулась, Кепбан был уже дома. Я хотела зайти к нему, чтобы ободрить и поддержать, но вовремя услышала в доме голос свекрови:

— Кепбан-джан, младшенький мой, какая хворь у тебя приключилась? Почему ты лежишь?

— Голова болит, — ответил глухой голос Кепбана.

— Уж не сглазил ли кто тебя, ягнёночек мой. Все люди на свадьбу твоего брата радуются, один ты лежишь, как сиротинушка…

— Оставь меня! — повысил голос Кепбан. — Ничего я слышать не хочу! Никого видеть не хочу!

— О аллах! Да что с тобой, сынок? Всегда такой послушный, такой ласковый…

— Уйди отсюда, мама, прошу тебя!

— Хей-вей, люди, глядите, его шайтан попутал! Тьфу!., тьфу!., тьфу!., сгинь проклятый, сгинь!

— Мама! — в голосе Кепбана послышалось такое, что я насторожилась. — Не доводи меня, мама! Кажется, я сегодня кого-нибудь убью!..

Растерянно причитая, свекровь поспешила выйти. А я подумала: правду пословица говорит, что бывают моменты, когда и заяц начинает кусаться. Кепбан, конечно, далеко не заяц, однако так, как сейчас, он никогда ещё не поступал.

Кемал-ага оказался человеком слова. И я постаралась услышать, о чём он говорит со свёкром. А начал он с того, что, мол, неприлично затевать свадебный той в такой недобрый для всей страны день. На нашу советскую землю пришли горе, слёзы, кровь, все люди думают о защите Родины и негоже нам уподобляться паршивой овце в отаре.

Свёкор стал возражать: мол, ничего страшного не случится, если у людей будет немножко веселья, и что, мол, никогда такого позора не было, чтобы, пригласив гостей на той, отправить их не солоно хлебавши.

— Ладно, — согласился Кемал-ага, — совсем маленький, скромный той беды не принесёт. Однако уважаемый Кандым-ага, женить следует не старшего, а младшего сына.

— Кто хозяин в этом доме? — закричал свёкор, и они начали шумно спорить. Но тут заявилась свекровь с чайниками, посмотрела на меня подозрительно, и мне пришлось сделать вид, что я случайно оказалась возле двери.