— Разрешите, товарищ капитан? — козырнул Мамедов.

— Ну?

— Если фриц правду шпрехает, го он полезным для нас может оказаться. Они ведь, немцы, если мастеровые — народ дотошный, способный. Пусть покопается в нашей американской «коломбине» — может, наладит.

И, не дожидаясь разрешения капитана, уверенный в своей правоте, Мамедов подтолкнул пленного.

— Шнель, механик, ком мит мир арбайтен!

Глядя им вслед, Комеков ощутил новую вспышку раздражения: дел невпроворот, а они носятся с пленными.

— Мамедов! — крикнул он вслед. — Оставь немца, займись своими делами! Где твоя пушка? Где твои люди? Иди сюда!

Придерживая на груди автомат, Мамедов подбежал.

— Слушаю, товарищ капитан!

— Люди где твои, спрашиваю? — Комеков говорил так, словно в этом красивом, с щеголеватыми бачками сержанте заключались все невзгоды дня. — Пушку где бросил? Машину наладили?

Мамедов, стоя по стойке «смирно», спокойно отрапортовал:

— Пушку доставили сюда, товарищ капитан. Машиной второго расчёта. Карабеков ремонтирует свою коломби… свою автомашину. Расчёт готовит огневую позицию. Явился уточнить у вас схему расположения батареи.

Капитан невольно улыбнулся.

— Жук ты, однако, Мамедов: что же тебе уточнять надо, если ты уже огневую готовишь?

Улыбнулся и Мамедов.

— Порядок такой, товарищ комбат.

— Порядок… А время зря зачем с пленным теряешь?

— Не теряю, товарищ капитан. Его Холодов к машине повёл. Может, башковитый фриц окажется, отремонтирует нашу заокеанскую лендлизицу.

— Откуда у них башковитость! Разве умные люди допустили бы такую мерзость, как фашизм?

— Кроме ума ещё и понятие требуется, товарищ капитан. Может трофейных закурите? Солома, конечно, если по правде говорить.

— Чего ж ты своего комбата соломой угощаешь? Давай уж лучше из махорочки свернём.

Они закурили. Помолчав, Мамедов спросил:

— Как думаете, долго мы задержимся здесь? Я к тому, насколько основательно нам позицию оборудовать.

— Боишься лишнюю лопату земли бросить?

Мамедов пожал плечами.

— А зачем её зря бросать? Ребятам и так достаётся.

— А мне от Фокина достаётся за ваши недосыпанные брустверы, донял?

— Фокин, он ничего мужик, с понятием.

— Ладно, — сказал капитан и щелчком выбросил окурок, — пойдём, Мамедов, пройдёмся, поглядим вокруг, какие тут подступы и секторы обстрела, а то пехотное начальство опасается немецкой контратаки.

— Вряд ли атакуют с такого драп-марша, — усомнился Мамедов, тактично отставая на полшага от капитана.

— Тоже мне Рокоссовский! — усмехнулся капитан. — Ты лучше ориентиры для привязи орудий замечай.

Некоторое время они шли молча вдоль линии немецких окопов. Услышав невнятные голоса, Мамедов насторожился.

— Кто-то тут есть! — спросил он полушёпотом, сдвинул предохранитель автомата и, опережая капитана, шагнул к окопу. — Наши, товарищ капитан! Сестричка здесь!

Он спрыгнул вниз.

Комеков заглянул в окоп.

— Инна? — удивился он. — Ты что тут делаешь?

Она посмотрела снизу вверх, сняла ушанку, провела ладонью по лбу и пышным, туго скрученным в косы, русым волосам, вздохнула.

— И долго ты думаешь тут сидеть? — пошутил капитан.

— Раненый у меня, — без улыбки сказала она. — Сам выбраться не может, а у меня сил не хватает его вытащить.

— Да, сил у тебя действительно не то чтобы очень, — согласился Комеков. — Давай руку, помогу вылезти.

— Раненого сначала надо, товарищ капитан.

— Вытащим и его, не сомневайся. Ну, давай руку, что ли?

Инна посмотрела на свою ладошку, вытерла её о телогрейку, протянула капитану.

— Обе, обе руки давай, так тебе легче будет, — сказал он, нагибаясь и беря её маленькие холодные пальцы в свои. — Эх, где ты, моя молодость и сила! Если в двадцать пять лет силы нет, то уже никогда не появится.

— Накидываете себе два годика, товарищ капитан?

— Да нет, — сказал он, — это такая туркменская приговорка… Ну, разом взяли!

Вытащив Инну и не отпуская её, капитан покачал головой.

— Лёгкая ты, как пушинка, того и гляди ветром унесёт.

— Спасибо за комплимент, — сказала она, осторожно, но настойчиво высвобождая свои руки.

— Похудела ты за последнее время. Повар, что ли, урезает тебе норму?

Он спрыгнул в окоп, помогая Мамедову поднять раненого. Инна помогала сверху. Короткая военная юбка открывала её круглые, испачканные в глине коленки. Капитан старался не смотреть на них. А Инна сидела на корточках, поддерживая раненого, и думала: «Чудик ты, Акмамед! Что я похудела — заметил, а сам и вовсе с лица спал, скулы одни остались. Ещё выше стал, совсем на мальчишку похож… Чудик ты мой, чудик… И повздорил с кем-то, верно ведь? Спроси я тебя — отшутишься, а на лице-то всё написано, ничего ты скрывать не умеешь. И грубишь иной раз потому, что застенчивость свою, деликатность показать боишься. А зачем стыдиться хорошего? Грубости и нахальства кругом достаточно, другие на твоём месте и глазами едят и зубами хватают, успевай только локти подставлять, а ты…»

Раненый застонал.

— Полегоньку, товарищ капитан, ему ведь больно очень, — попросила Инна, — то и дело сознание теряет.

— Давай, Мамедов, мы его на твоей шинели унесём? — предложил капитан, когда они с сержантом выбрались из окопа.

— Не надо! — возразила Инна. — У него такое ранение, что тревожить лишний раз опасно, а санчасть наша далеко, за переездом остановилась.

— Как же быть прикажете? — развёл руками Комеков.

— Надо ещё санинструктора с носилками — мы бы его на носилках потихонечку донесли. Или, может быть, на машине, если осторожно.

— Сейчас что-нибудь сообразим, — обронил Мамедов и зашагал к расположению батареи.

— Очень замёрзла, Инна-джан? — теплеющим голосом спросил капитан. — Может, тоже пойдёшь погреешься в доме, а я посижу здесь?

— Ничего, я привыкла, потерплю, — ответила Инна тихо. — Вы идите, товарищ капитан, у вас, вероятно, дела. — И добавила: — Кожанку свою порвали где-то, рукав…

Он посмотрел на вырванный с мясом лоскут чёрного хрома, но не мог вспомнить, где его угораздило зацепиться, и только пожал плечами.

— Зайдите как-нибудь, я вам подштопаю аккуратненько, — сказала Инна.

— Зайду, — пообещал он. — Ты, пожалуйста, извини, Инна-джан, мне боевое донесение писать надо и ещё одну… одно донесение…

Инна улыбнулась бледными губами. Ползая за ранеными по полю, она разгорячилась и промокла. И сейчас с трудом сдерживала зябкую дрожь. Но на миг ей показалось, что в мире вдруг стало теплее.

Пленный шёл весело и легко, стараясь приноровить свой широкий шаг к шагам Холодова. Он всю дорогу пытался что-то рассказывать, улыбался во весь рот и лишь иногда делал нарочито испуганное лицо, таращил прозрачные стекляшки глаз в белёсых ресницах: «Шварцкапитан, у-у-у бёзэ… паф-паф… волен шиссен». — «Давай топай быстрее, шиссен, — торопил его Холодов, с пятого на десятое где понимая, а где догадываясь, о чём толкует немец. — Товарищ капитан опомнится — он нам с тобой такой шиссен покажет, что не обрадуемся: — «У-у-у! — снова испугался немец, нарочито ломая язык. — Шварцкапитан гут, шиссен — нихт гут… никс карашо стреляйт! Гитлер капут!» — «Иди, иди, фриц!» — посмеивался Холодов. «Наин! — возражал пленный — Нихт фриц! Ганс! Их бин Ганс!» Он тыкал себе в грудь растопыренной пятернёй и показывал в улыбке полный рот тусклых металлических зубов.

Возле заглохшей машины было безлюдно. «Студебеккер» стоял, во всю ширь разинув свою зелёную пасть, и оттуда торчали только сапоги да обтянутый ватными штанами зад шофёра Карабекова. Из-под капота доносилось невнятное ворчание — Карабеков тихонько ругался по-туркменски и по-русски.

— Хальт! — скомандовал Холодов. — Стой, фриц, прибыли!

Пленный остановился.

— О-о, машин! Гут машин! Их понимайт!

— Вот и показывай, как ты «их» понимаешь, — Холодов шмыгнул носом и постучал по сапогу увлёкшегося Карабекова. — Хозяева дома?.. Вылазь, земляк, помощь пришла!