Парни мигом рассыпались по окрестным низинам, и через полчаса у грузовика высилась приличных размеров копна веток сазака и черкеза, охапки селима.

Курт пытался выгрести из-под заднего моста песок, а затем подсунуть под колесо хворост, но песок как вода. Он отгребал горсть, притекало две. Через несколько минут вспотевший Кирт понял, что занимается пустым делом, и поэтому решил «шалманить». Он извлёк из кузова две доски, специально хранившиеся там для такого случая, вручил их двум кто покрепче из парней и приказал подложить их под задние колёса в тот момет, когда он включит передачу.

И работа закипела: кто-то швыряет хворост, кто-то толкает машину, кто-то суёт под колёса доски. Мокрый от пота Курт дал полный газ. Мотор взревел, колёса взвизгнули, и машина медленно, но довольно уверенно поползла вперёд.

Убедившись, что опасный участок пройден, Курт неожиданно включил задний ход. Парией, которые в этот момент держали доски, отшвырнуло в стороны. Один из них тотчас же как ни в чём не бывало вскочил на ноги, а вот второй… Паренёк поднялся было, но тут же присел, лицо его исказила гримаса нестерпимой боли. Правда, ничего страшного не случилось, но ушиб он получил чувствительный.

— Вот так не верить в святые места, — перебрасывая из одного угла рта в другой замусоленный окурок, процедил Курт и спрыгнул с подножки. — Ну-ка, что там у тебя?

— Ничего, — сухо ответил паренёк и полез в кузов.

— Ты что, с ума спятил? — неожиданно для всех заговорил вдруг Довлет. — Убить человека мог…

— А я виновен, что они осторожности не знают?! Лезут под колёса… — Курт захлопнул дверцу кабины и, кажется, вовремя это сделал, так как Довлет весьма решительно двинулся к борту и хотел уже было спрыгнуть.

— Оставь его, — придержали Довлета ребята, — разве он поймёт?

Курт тем временем включил передачу, и машина двинулась.

…Курт подошёл к колодцу и, полоснув Довлета злым взглядом, сказал:

— Убирайся отсюда!

— Почему?.. Что запрещено?

— Да! Для тебя. Слышишь?! Лучше не доводи меня.

— А если доведу, то что?

— Чего это вы? — вступилась девушка. — Вы что не поделили?

— Уходи, — продолжал своё Курт.

И Довлет растерялся. Курт был так решителен и смел, что Довлет подумал: «Значит, она его родственница», и, не сказав больше ни слова, пошёл к полевому стану.

— Айгуль, давай я помогу, — услышал он за спиною, и на душе у него полегчало. «Хоть имя её теперь знаю» — подумал он.

— Айгуль… Айгуль, — шептал он. — Небесный цветок. Нет, не небесный… Ты цветок Каракумов, Айгуль…

— Довлет, милок, поторапливайся, — сказал Курбан-чайчи, — обед давным-давно готов — и, продолжая какой-то свой рассказ, вновь обратился ко всем собравшимся, — так вот, вы, конечно, помните тогдашнего нашего зоотехника. До этого ему не доводилось бывать в песках и здешней жизни он не знал совсем. Ему шурпы нальют, а он: «Вы посмотрите, на зубах песок скрипит! Разве можно такое есть! Лаврового листа нет в шурпе, и томату маловато». А попробуй свари здесь обед без песка. Каракумы же… И ещё ужасно боялся зоотехник змей и скорпионов. Спал во-он на той крыше. Как-то привезли к нам на кош арбузов. А мы взяли и приготовили келебашаяк[15]. Свежий, жирный. Объедение одно. Арбузы никто из нас, конечно, в тот вечер есть не стал, а зоотехник ел до отвала. Ел и удивлялся, почему мы отказываемся от такой вкуснятины. «Витамины и глюкоза, ешьте!» — предлагал он и нам. «Ешь, ешь, — думаем, — часа через два узнаешь и витамины и глюкозу». Легли спать. Зоотехник, конечно, на крышу взобрался, а я потихоньку лестницу убрал. И вот среди ночи видим, наш зоотехник бегает по крыше туда-сюда, туда-сюда. «Лестница! Где лестница!» — кричит. Мы, конечно, от смеха умираем. Мыкался он мыкался и прыгнул-таки. Крыша невысокая, но он, кажется, и с двухэтажного дома готов был уже прыгать. Два дня мучался бедняга. А потом я сделал ему густой отвар корпе-кесер, есть такая трава, очень полезная при расстройстве желудка. Так он ещё отказывался, боялся, что над ним продолжают шутить. Пришлось мне самому этот отвар попробовать, не отрава, мол. Выпил в конце концов — полегчало.

Все засмеялись, улыбнулся почему-то и Довлет, хотя смешного в рассказе Курбана-чайчи он увидел мало. Ел он без аппетита, болтовню Курбана слушал плохо, старался сосредоточиться, но не мог: мысли (точнее обрывки мыслей) сменяли друг друга, не голова, а базар какой-то.

Работа спорилась. Теперь Довлет стриг овец. Но работа эта оказалась ничуть не легче прежней. Электромашина тряслась как в лихорадке, казалось, она вот-вот оторвёт руки. Держать её приходилось изо всех сил, а постепенно напрягаясь, быстро устаёшь.

Однако Довлет новой работой был доволен. Что трудно, то трудно, конечно, но теперь уже никто не мог прикрикнуть на него. Он — как все. Стрижёт, и не хуже других. Теперь и с Куртом поговорить можно. Кто он? Такой же стригаль.

Довлет приступил к очередной овце. Запустив машину, он повёл её вдоль хребта животного.

— Ты начинай с ног, — посоветовал ему один из старых стригалей, работавший рядом.

Сам он стриг очень ловко, как-то играючи. Каждое его движение было предельно осторожным, рассчитанным. На стрижку одной овцы у него уходило не более пяти-шести минут. А главное — овца не получала ни одной царапины, а значит, и лежала всё время, пока её стригли, тихонечко, спокойно. Руно тоже получалось аккуратное, целое.

— Эх, мне бы так наловчиться, — позавидовал соседу Довлет. И опять вспомнил Курта. Курт — лучший в колхозе стригаль. Он работает ещё аккуратнее и быстрее. Ему вяжет, готовит овец для стрижки специальный человек. И то еле успевает.

Машина в руках Довлета то и дело взвизгивала, натыкаясь на густые, загрязнённые участки. Довлет нервничал, изо всех сил старался пробиться сквозь спутавшуюся, грязную шерсть. От постоянных перегрузок машина нагревалась. Он попробовал ослабить верхний винт, но толку никакого, мотор стал работать вхолостую. «Что-то с агрегатом», — решил Довлет и пошёл к точильщику лезвий Аганиязу. Тот посмотрел машину и сказал:

— Да нет, агрегат в порядке. Просто ты ещё, Довлет-джан, не приловчился как следует.

Рубашка у Довлета мокрая, хоть выжимай, пот крупными каплями стекает по груди и спине, руки гудят. А стрижёт он всего-навсего третью овцу. Не стрижёт, а мучает. Бедное бессловесное животное с тоскою смотрит на Довлета, тяжело, устало дышит и как бы говорит взглядом: «Да, милок. Тяжело… И тебе и мне. Я готова тебе помочь, но не знаю, чем и как».

Довлет закончил стричь и отпустил очередную овцу. Та, обрадовавшись свободе, проворно вскочила, заблеяла и метнулась к отаре. И тут вдруг все захохотали. Довлет поднял голову, посмотрел вслед убегающей овце и понял, почему смеются стригали: на шее у бедняжки болталось два или три клочка шерсти, под брюхом тоже. Овца напоминала мокрую, наполовину общипанную курицу.

Медленно, с трудом, но дело всё-таки двигалось. Рядом с Довлетом выросла куча шерсти. Конечно, не такая большая, как у других, но всё же. А главное, что твоя, трудовая. И вечером Довлет вместе со всеми положит её на весы. Против его фамилии возникнет цифра. Завтра — вторая, послезавтра — третья. Эх, посмотрела бы Айгуль на эти цифры.

«Молодчина, — сказала бы она. — Смотри, ты — настоящий стригаль!» — «Чего особенного?» — ответил бы Довлет. — «В этом деле нужна сноровка». — «Эх, научился бы ты стричь, как Курт». «Курт? Подумаешь, рекордсмен нашёлся…»

А вдруг после этих слов она с недовернем посмотрит на него и скажет: «Рекордсмен не рекордсмен, а во всём колхозе такого стригаля нет».

— Нет, так будет, — вслух произнёс Довлет и, смутившись своего же голоса, продолжал говорить мысленно: «Я обойду его. Обязательно обойду! Вот увидишь, Айгуль!..»

Следующую овцу он решил остричь побыстрее, стал было действовать попроворнее, но из этого ничего хорошего не получилось. Работа подвигалась так же медленно, да на боку овцы появилось несколько порезов. Довлет смазал ранки креолином и решил не торопиться: «Тише едешь, — дальше будешь».