…Есть звуки, от которых готово разорваться сердце. Я не выношу грустного и настойчивого зова летающего вверху самолета, когда аэродром закрыт тучами. Я знаю, что переживают там, за тучами, летчик и штурман, когда не видят места посадки. Подобное знают и мои подруги. Мы лучше, чем кто-либо, поймем одна другую. В таком единении чувств, мыслей и вырабатывается скрепляющий цемент боевого братства.

После ночных полетов мы с Юленькой спим до полудня. Вскочив с постелей, натягиваем на себя купальники и мчимся на Куру.

Эта река не похожа на равнинные. Она бежит с грохотом, прыгая по камням, быстрым, никогда не устающим, пенистым потоком. В нее нельзя запросто вскочить и окунуться. Вода закружит и унесет тебя, волоча по скользким камням.

На Куре приятно стоять в бурном потоке, держась за прочный канат, протянутый с одного берега на другой, и подставлять то грудь, то бока прохладным и хлестким брызгам. Они словно заряжают тебя бодростью и энергией реки. Выходишь из нее обновленной.

Ночью у нас с Юленькой будет трудный полет: мы должны отвлечь на себя внимание противника. Это очень опасно. Такие рискованные маневры у нас совершают только умелые. Сегодня наша очередь».

Вернувшись с патрулирования, Кочеванов пошел к умывальнику, сооруженному на краю аэродрома среди березок. Сняв шлем и реглан, Кирилл с удовольствием стал ополаскивать пригоршнями воды разгоряченное Лицо и шею.

Не успел он взять полотенце, висевшее на суку кривой березки, как появился вестовой. Солдат принес посылку — небольшой фанерный ящик, обшитый деревенским полотном.

— Вам, товарищ капитан. Видно, шефы прислали.

У Кочеванова руки были мокрые, посылку принял Хрусталев. Любопытствуя, старший лейтенант приблизил ящик к уху и встряхнул: не забулькает ли вино? Но никакого бульканья не послышалось.

Вытираясь, Кочеванов взглянул на адрес и удивился:

— Полевая почта жены, а почерк не ее.

От Ирины двадцать дней не было писем. Почувствовав недоброе, Кирилл не стал вскрывать посылку при всех, он прошел к еще не остывшему самолету, сел в кабину и там некоторое время размышлял: «Что стряслось? Почему не сама отправляла посылку? Видно, подругу попросила. Но почему та поставила не ее фамилию, а свою: Михнина Н. А.?»

Не спеша он вскрыл посылку и, увидев ее содержимое, ощутил холодящую пустоту под ложечкой. В фанерном ящичке аккуратно были уложены письма и фотографии, которые он посылал Ирине на фронт, детский башмачок с ободранным добела носком, пудреница, флакон одеколона и толстая клеенчатая тетрадь.

«Сбили, — понял он. — Ее уже нет в живых». День словно померк.

Письмо он нашел в тетради. Оно было каким-то испятнанным, точно его писали под дождем. Чернила на некоторых строках растеклись.

«Дорогой Кирилл Андреевич! — писала незнакомая летчица. — Вы, конечно, не раз обругали нас за то, что не отвечаем. Но мы не могли иначе, всё надеялись.

Простите за почерк и пятна, — не могу сдержать себя, пишу и плачу. Мы очень любили Иру, а я больше всех. Девочки поручили мне написать Вам все, как было. Ждать больше бессмысленно.

Это произошло в субботу. Ирина вылетела на своей «восьмерке» со штурманом Юленькой Леуковой. Они должны были выйти на цель раньше других и отвлечь внимание противника, чтобы мы могли напасть. Они сделали это, не жалея себя. Когда мы подлетали, то издали увидели, что прожекторы со всех сторон схватили «восьмерку» и не выпускали ее.

Мы поспешили на выручку, стали сбрасывать бомбы на зенитные батареи и прожекторы. И тут я заметила, как загорелась в воздухе «восьмерка» и резко скользнула в сторону…

Ирине удалось сбить пламя и на какое-то время исчезнуть в темноте, но вскоре дальние прожекторы опять схватили ее, и мы увидели, как «восьмерка» стала падать…

До сих пор не можем сообразить: отчего местность озарилась сильной вспышкой — от взрыва бомб или от удара самолета о землю? Клава Зябликова уверяет, что она в этот момент разглядела спускавшиеся парашюты. Но ей, наверное, померещилось, потому что никто больше не видел ни «восьмерки», ни парашютов.

Днем начальник штаба сама летала на разведку, но нигде даже обломков самолета не нашла.

В следующие ночи, мстя за Ирину, наши девочки делали по пять-шесть вылетов и бомбили так, что зарево видно было за тридцать километров. Но разве этим вернешь Ирину?

Только через две недели девочки позволили мне написать Вам письмо и отослать Иринины вещи, которые я припрятала.

Если Вы будете чувствовать себя одиноко, пишите нам. Вы обрели верных друзей, мы готовы сделать для Вас все, что сделали бы для Ирины. Не убивайтесь. Ею можно только гордиться. Она жила, как песня, — весело, красиво, и погибла геройски.

Желаем Вам боевого счастья. Крепко жмем руку.

С приветом от всего полка

Наташа Михнина».

Если бы Кирилл умел плакать, слезы облегчили бы его душу. Но слез не было. Темный туман застилал глаза. Казалось, сердце перестанет биться. Оно только болело, и эта щемящая боль была невыносима.

Почему он не вызвал ее в Заполярье? Пусть бы жила в какой-нибудь комнатенке, как многие жены летчиков. Думал, что в эвакуации будет лучше, безопасней, а вышло по-иному. Он не учел ее характера. Здесь могли бы видеться каждую неделю, и главное — Ирина осталась бы жива. Почему же он выбрал разлуку? Всё надеялся: мол, встретимся еще, наверстаем свое, у нас впереди длинная жизнь. Ян был прав: летчик не ждет благ от будущего, он живет тем, что дает день, и борется за это, пока стучит сердце.

«Как мало дал я ей радости, — терзал себя Кирилл, — не было у меня той щедрости души, какой обладала она. Порой поступал так, словно в мире существует нечто более ценное, чем человеческое тепло и сама жизнь».

Вернувшийся с патрулирования Ширвис подбежал к самолету Кочеванова, чтобы сообщить о сбитом корректировщике, но, увидев потемневшее горестное лицо Кирилла, с тревогой спросил:

— Что случилось?

— Беда, — ответил Кирилл, — непоправимая. — Он не мог подавить дрожи губ. — Я получил… На, читай.

Пока Ширвис читал письмо, Кочеванов не отрывал взгляда от товарища, словно надеялся, что тот отыщет в нем хоть что-нибудь обнадеживающее. Он видел, как лицо Яна суровело, ноздри раздувались и на скулах заходили желваки.

Ян, понимая, чего ждет от него Кирилл, пряча глаза сказал:

— Может быть, она жива. Попала в плен… Всякое бывает.

Кирилл медленно покачал головой и отвернулся.

Других доводов у Яна не было. Его потрясла гибель Ирины. Он чувствовал, что в нем закипает ярость.

— Тебе скоро вылетать на патрулирование? — спросил он, стараясь казаться спокойным. — Позволь заменить тебя? Я доложу начальству.

— Не надо. Я сам хочу посчитаться с ними. Не бойся, не зарвусь. А вот, если подобьют, тогда Димку., мальчишку не забудь.

Лицо у Кирилла стало жестким.

— Можешь не сомневаться, — сказал Ян.

Когда загорелось крыло самолета, Ирина броском, резким скольжением загасила пламя.

Лучи прожектора продолжали шарить по небу. Круглые жерла прожекторов сияли внизу. Лес огненных стволов, уходивших в облака, преграждал путь назад.

От яркого света, ударившего в глаза, летчица на мгновение ослепла, потеряла ориентиры. Она так управляла самолетом, что создалось впечатление, будто «ПО-2» падает подбитый.

Прожекторы один за другим погасли. Стало темно, невозможно было различить, где кончается мгла неба и где начинается черная масса земли.

Бензин, видно, вытек из пробитого бака. Мотор чихнул несколько раз и заглох.

Выровняв машину, Ирина стала планировать, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть на земле.

Слева то и дело возникали багровые вспышки, похожие на зарницы. Но свет разрывов бомб не освещал землю под самолетом.

Ирина выстрелила из ракетницы. Огненный шарик, помчавшийся к земле, осветил скошенный луг, кустарники на краю леса.