Глаза сильно подведены, губы резко очерчены помадой. Это была инспекторша женских лагерей — гроза комендантов и «ауфзерок». За ней двигалась свита: офицеры «СС» и старшие надзирательницы.

Инспекторша со скучающим видом выслушала рапорт комендантши и начала осмотр: не спеша с брезгливой миной пошла вдоль рядов, изредка делая замечания:

— Почему эти скелеты в строю?

— Ревир переполнен, — поспешил доложить лагерный врач.

— Вы слишком церемонитесь, — заметила инспекторша. — Приказываю ежемесячно очищать ревир и блоки от балласта.

Пройдя вдоль строя, инспекторша ушла в здание администрации лагеря, и уже без нее начался отбор работниц на фабрики.

Вдоль рядов вместе с «ауфзерками» пошел одутловатый детина в желтых крагах и светлом плаще. В его зубах торчала короткая, окованная медью трубка. Он вел себя как работорговец на невольничьем рынке: молча выталкивал из строя тех, кто, по его мнению, был непригоден для фабричных работ, и внимательно разглядывал тех, кого отобрал.

Ирину и Юленьку детина в крагах вытолкнул. Они ему показались слишком щуплыми.

Всех отобранных не отпустили больше в бараки. Их выстроили в колонны и увели за колючую проволоку. Там оказались Новожилова, Колпакова и другие девушки из соседнего барака.

Новожилова, сложив руки рупором, крикнула:

— Прощайте, Ирина и Юленька! Мы еще увидимся… Запомните адрес: Орша, улица…

Полицейский грубо оттолкнул Ольгу от колючей проволоки, и Ирина с Юленькой не услышали ее последних слов.

В назначенный день Ирина встретилась с Анной. Это была очень бледная, седоволосая женщина. Металлические очки уродовали ее доброе лицо.

— Добрый вечер, Анна.

— Здравствуйте, Катя. Оглядитесь, нет ли поблизости подозрительных людей.

— Мы одни.

— Тогда слушайте. На фронте ничего существенного не произошло. Стало ясно: Гитлер зарвался, молниеносной войны не получилось. В армию уже забирают юношей, квалифицированных рабочих и калек. В Германию вывозят рабочих из Бельгии и Франции. В нашем лагере будут комплектоваться команды для подземных работ. Если вам нужно сохранить подруг, — найдите желающих обменяться номерами… При отборе вначале записывают только номера… В следующий раз мы с вами встретимся между седьмым и девятым бараками. Может быть, к вам подойдет блондинка в этих же очках и передаст привет от Анны. Вы все поняли?

— А если я не смогу прийти?

— Пошлите свою подругу, которая была связной у Ольги. Ее мы тоже будем называть Катей. До свиданья. Идите немного быстрей, я постепенно отстану.

В лагерь прибывали все новые и новые партии женщин, сгоняемых со всей Европы. В бараках не хватало места. Один матрац выдавался на двоих.

Ирина с Юленькой, как старожилы, занимали верхние нары. Здесь меньше тревожили блоковые, можно было сохранять относительную чистоту и без помех разговаривать.

Рядом с ними устроилась Тася Шеремет. Она обладала удивительной памятью: знала наизусть почти все поэмы Маяковского, могла полностью пересказать книгу Николая Островского «Как закалялась сталь» и в лицах изображала сцены из фильма «Чапаев».

Вечерами, когда Хильда уходила к своим уголовникам в соседний барак, вокруг Таси собирались девушки.

Они слушали стихи и пересказы любимых книг. Это как бы приближало их к Родине.

Иногда они пели приглушенными голосами пионерские и комсомольские песни, а потом, лежа на матрацах, шептались, договаривались о побеге, хотя знали, что из этого ничего не выйдет.

Плакали «ротармейки» редко, да и то тайком, чтобы никто не видел их слез.

В концлагере Большинцова открыла в себе замечательную способность: лежа на нарах с закрытыми глазами, она могла отстраниться от реального мира, выключиться из него и жить в грезах. Ирина так реально представляла себе Кирилла и сына, что могла разговаривать с ними. В такие минуты несчастье как бы отступало от нее и всякий страх перед будущим исчезал.

С Анной и ее связной Ирина встречалась каждую неделю. От них «ротармейки» узнавали обо всем, что творится на свете. Вести были неутешительными.

В январе Анна вдруг сообщила, что ей необходимо немедля повидаться с Большинцовой.

Они встретились у чужого барака. Анна была без очков, Ирина ее с трудом узнала.

— Будьте осторожны, — сказала немка. — В лагерь вернули «ротармеек». Часть из них сидит в штрафном блоке, а часть в бункере. Они все работали на конвейере и сговорились выпускать брак. На время прекратите свою деятельность. Нацисты озлоблены. Что-то случилось с армией Паулюса. В сводках говорится о самоотверженной работе транспортной авиации. Это похоже на окружение. Пока все не уляжется, нам не следует встречаться. В случае допроса — ни слова об организации. Этим вы спасете себя и других.

В тот же вечер Ирина сообщила Наде и Тасе о происшедшем и дала им клятву, что ни при каких обстоятельствах не назовет их имен. Такую же клятву дали и они.

На другой день, сразу после ужина, всех заключенных согнали на штрафплаце, где была сооружена деревянная виселица. Полицейские с автоматами стояли полукругом. Виселицу освещали два небольших прожектора. Черные веревки с петлями качались на ветру.

Ирина с Юленькой пробились вперед.

— Ведут… ведут! — пронеслось по толпе.

Из бункера — лагерной тюрьмы — эсэсовцы вывели четырех женщин. Первой шла по ярко освещенной шлаковой дорожке Новожилова. Она чуть прихрамывала, но голову держала гордо. Руки ее были связаны за спиной. Увидев виселицу, она на миг остановилась, оглядела онемевшую толпу и, словно освобождаясь от нерешительности, шевельнула плечами и спокойно пошла дальше. За нею, спотыкаясь, шагала высокая, могучего сложения девушка. Она была без платка, босая. Волосы спадали ей на лоб, закрывали глаза. Приговоренная поминутно встряхивала головой и, наверное, ничего не видела. Лицо у нее потемнело от побоев, губы опухли. Ирина с Юленькой едва узнали в ней Дусю Колпакову.

Остальные женщины были им незнакомы. Они едва передвигали ноги.

— Ахтунг! — прокатилось по площади.

На помост поднялся офицер в черном плаще и, сверкнув очками, отрывистым голосом начал читать приговор. Ирина улавливала лишь отдельные фразы:

«Преступный сговор… бунтовщицы и саботажницы… ущерб Германии… коммунистическая пропаганда… к смерти через повешение… и впредь принимать столь же суровые меры…»

Вся площадь замерла, когда на помост ввели Новожилову. Два гестаповца схватили ее, поставили на скамейку. Один из них начал ловить петлю, качавшуюся на ветру… Новожилова отчаянным движением стряхнула с плеч руки гитлеровца и, подбежав к краю помоста, звонким голосом крикнула:

— Товарищи! Не бойтесь фашистов! Советская Армия их уже бьет на Волге. За нас отомстят!

На нее набросились, зажали рот и потащили к петле…

Толпа заволновалась. «Что она сказала?» — переспрашивали на разных языках.

Ирине хотелось крикнуть Новожиловой: «Прощай, Оля!» Но Юленька, словно поняв ее желание, крепко стиснула руку:

— Молчи… молчи, Ира!

У Ирины перехватило дух и потемнело в глазах. Она больше не видела, что делается на помосте, услышала лишь, как ахнула толпа.

Ее удержали Тася с Юленькой, увели в барак и там стали отпаивать водой.

Позже, когда Ирина успокоилась, монашки польского монастыря, ютившиеся в другом конце блока, вдруг высокими и надрывными голосами плакальщиц затянули молитву о спасении душ усопших.

Панихидная песня, бормотание старух и почти могильная тьма барака вызывали мысль о неотвратимой смерти. Казалось, что «библейки» заживо отпевают всех.

Внизу послышались всхлипывания, они нарастали… Затем, словно прорвалась плотина, рыдания заглушили молитву.

Ирина не могла больше находиться в темном бараке, — она сползла с нар, выбралась на улицу и, прижавшись к стене, несколько раз всей грудью вдохнула воздух, чтобы хоть немного успокоиться.