— Я ведь на пьянство не горазд, — попытался возразить Кирилл.

Но Ян подхватил его под руку и потянул насильно:

— Пойдем, неудобно сегодня хандрить.

Они втроем прошли в большой зал клуба. Там для почетных гостей и награжденных были отведены два передних ряда. Когда Кочеванов с Ширвисом проходили на свои места, в зале вдруг приветственно поднялись английские летчики. Они стояли, навытяжку до тех пор, пока Кирилл с Яном не уселись.

— Это что за номер? — недоумевал Ширвис.

— Я уже сказала: летчики, награжденные. «Ди-эф-си», пользуются особым почетом, — шепнула Зося. — На вас и девушки поглядывают со всех сторон.

— Девушки — не новинка, — не без хвастовства сказал Ян. — А вот когда перед тобой надменные британцы встают, это кое-чего стоит. Приятно лорда навытяжку поставить.

— Ну, лорды навряд ли встанут, — возразил Кирилл. — Здесь поднялись свои ребята — механики и пилоты, которые вместе воевали. Видно, захотелось приятное нам сделать. Я их понимаю.

И Кирилл приветственно помахал рукой английским летчикам. Те в ответ заулыбались и жестами стали показывать, что крепко пожимают руки.

После концерта Зося взяла Кирилла под руку и спросила:

— Кого из наших девушек пригласить на ужин?

— Зачем? — не понял он ее.

— Чтобы тебе не было скучно.

— Не надо. Я уверен — Ира не погибла. Буду ждать ее.

— Жди, пожалуйста. Но разве это мешает поболтать, приятно провести время? Нам ведь на жизнь отпущено не много лет. Повторить не дадут. Или ты в монахи записался?

— Не записался, Зося, но хотелось бы без соблазнов. Так будет верней.

— У тебя преувеличенное понятие о верности, — недовольно заметила она. — Ты, конечно, меня презираешь?

— Тебя? Нет. Есть натуры, которым всё дозволено. Не знаю только, выигрывают ли они от этого. Честно говоря, я не понимаю ваших отношений с Яном. С кем ты останешься после войны?

— Еще не известно. Но если я вернусь к Борису, то без надрыва и стенаний. Ведь мое останется при мне? Он будет обожать меня за то же, за что обожал прежде. А у тебя, по-моему, взгляды старомодные. Летчик с постным лицом схимника — неприятное зрелище.

— Проняла, сдаюсь, — чтобы не ссориться с Зосей, поднял руки Кирилл. — Приглашай, но из таких, которые в первый вечер на шею не кидаются. И предупреди — танцевать не умею, веселить не буду.

— А я позову Марию Николаевну. Она вроде тебя, ждет своего Кузю и на других внимания не обращает.

— Во! Такая по мне.

— Зря сдаешься, — упрекнул его Ян. Ему не понравились возражения Зоей. — Я бы на твоем месте еще крепче держался. Ирина стоит этого, не чета другим.

— Кому это другим? — не без угрозы поинтересовалась Зося.

— Всяким разным, — отшутился Ян. — Кирилл знает, о ком я речь веду.

— Меня, надеюсь, не касается?

— Нет, боже упаси! Ты же неприкасаемая.

— Да. В этом ты убедишься… и не позже одиннадцати часов.

— Твои слова надо понять, как наказание? — спросил Ян.

— Наоборот — поощрение для добродетельных, — сверкнув глазами, ответила Зося.

Мария Николаевна оказалась белокурой толстушкой. На ней было такое же темно-синее платье военного покроя, как у Зоей, с серебристыми интендантскими погонами.

— Я очень рада посидеть с вами в столь торжественный день, — сказала она. — Зося Антоновна обо всем меня предупредила. Наши убеждения сходны, Кирилл Андреевич. Можете даже не занимать меня. Мы с вами просто будем добрыми друзьями, которых война неожиданно свела в Заполярье.

У Марии Николаевны был ясный и веселый взгляд. Она казалась предельно естественной. В ее поведении не наблюдалось ни чопорности синего чулка, ни жеманства застенчивых девиц, ни наигранной бесшабашности Зоей. Ничего искусственного. Она даже не подкрашивала губы. От нее веяло опрятностью и еще чем-то материнским. За столом сразу создалась дружеская и какая-то домашняя обстановка.

Мария Николаевна расставила вино и закуски по-своему, затем стала намазывать маслом хлеб, делать бутерброды, обильно уснащать их кружочками сочного лука и приговаривать:

— Это чтобы цинга не одолела.

После каждой выпитой рюмки она заставляла закусывать.

Ян с Зосей при ней не пикировались. И Кирилл старался быть покладистым. Мария Николаевна ему нравилась своей простотой и удивительной душевностью.

В порыве уважения он неловко поцеловал ей руку у запястья. При этом сильно смутился.

— Чего вы так покраснели? — спросила Мария Николаевна.

— За всю жизнь я впервые целую руку, — признался он. — У нас это почему-то считалось позорным. Теперь вижу, что был идиотом.

— Никогда не стыдитесь добрых порывов. Было бы ужасно, если бы люди не умели выражать их.

Зосе явно было скучно. В одиннадцатом часу она вдруг поднялась и, стараясь быть вежливой, сказала:

— А сейчас мы попросим мужчин проводить нас в общежитие и… отправиться к себе на аэродром. Пароход отходит в одиннадцать двадцать.

Чувствовалось, что она зла на Кирилла и Яна. Зося не так собиралась провести этот вечер.

В концлагере — среди немок, датчанок и француженок — о русских военнопленных женщинах вначале распространялись нелепейшие слухи. «Ротармейки» были для них представительницами иного, незнакомого мира, женщинами, сражавшимися с оружием в руках. Многие всерьез полагали, что русские, как древние амазонки, не имеют правой груди, могут скакать на диких степных конях и, стоя в седле, стрелять из ружей. При встречах «ротармеек» внимательно разглядывали, а некоторые датчанки даже пытались ощупывать их.

— Вот тебе и датчане! — возмущалась рослая санитарка Дуся Колпакова. — Хуже дикарок. Сколько еще некультурных на Западе…

Как-то после вечернего аппеля Юленька прибежала в барак и шепотом сказала Ирине:

— Там какая-то русская спрашивает старшую. Может, ты поговоришь с ней?

За тамбуром стояла женщина лет тридцати. Платка на ней не было. Короткие, чуть вьющиеся волосы чубиком свисали надо лбом. Смуглое скуластое лицо, с ямочкой на подбородке, располагало к себе не женской, а, скорей, мальчишеской смелостью.

— У нас нет старших, — сказала Ирина. — Чего вы хотите?

— Первым делом познакомиться… Ольга Новожилова, — представилась она. — Я из Орши, работала инженером в Западной Белоруссии. В здешнем лагере больше года.

— Я ленинградка, была летчицей, зовут Ириной.

— Я пришла предупредить, — сказала Новожилова. — Вы недавно всех потрясли своим бесстрашием и стойкостью. Но больше так отчаянно не демонстрируйте свою непокорность. Вас истребят в штрафблоках и бункерах.

— Вы думаете, что лучше быть покорными?

— Я так не думаю и к покорности не призываю. Бороться надо, но не так открыто и, простите за правду, по-детски отчаянно. Мы должны быть хитрей, не песнями пронимать нацистов, а чем-нибудь другим. Не поймите меня превратно, я не против песен, родная песня поднимает дух, но если мы будем только петь, — грош нам цена.

— Что же вы предлагаете?

— Мы с вами еще мало знакомы, — уклонилась от прямого ответа Новожилова. — Советую для начала сколотить хотя бы небольшую группку из таких, которые не предадут. Испытайте единомышленниц на каком-нибудь небольшом деле. Ячейкой легче переносить тяготы лагерной жизни.

Дольше стоять за тамбуром было рискованно. Новожилова, условясь с Ириной встретиться через три дня, пожала руку и ушла.

Вернувшись в барак, Ирина задумалась: с кем же поговорить? Пожалуй, с Еваргиной? Она смелая и умная. Изворотливость юристки пригодится. На вид не глупа и очень смела санитарка Дуся Колпакова. Может понадобиться и фельдшерица Тася Шеремет. Но в первый день говорить с кем-нибудь Ирина не решилась.

Кроме «ротармеек» в бараке появились «библейки» — католические монашки из Польши, жены советских пограничников, прибывшие из Львова, и немки-уголовницы. Немки, попавшие в концлагерь из тюрем, почти все становились «капо» — младшим начальством, бригадирами рабочих команд. То, что им не разрешалось на свободе, здесь поощрялось: уголовницы могли избивать заключенных, обворовывать, издеваться.