Как бы Зося ни злилась, он до соревнований будет спартанцем. Ян привык к лишениям. Он родился в Риге, когда отец был в ссылке. Впервые Ян увидел его только в 1919 году, забинтованного, в серой шинели. Отец привез сыну толстую елочную конфету и шапку с длинными ушами, а потом опять куда-то исчез. Мать одна выкормила Яна, они немало хлебнули горя. Потом отец разыскал их и выписал сюда, в Советский Союз.

Чудак старик, он все еще надеется свергнуть буржуазию в Латвии и вернуться в родную Ригу. К чему? Не все ли равно, где жить? Вот Ян, если выйдет в чемпионы, побывает во многих странах. А Латвия? В Латвию Яна не тянет. Стоит ли, отец, печалиться о таком крошечном клочке земли?

Ян усмехнулся, вспомнив, как встревожился отец, когда он ушел от Сомова. Зря волнуется старик, — Ян нашел более современного учителя. Разве Сомов может сравниться с Гарибаном? Кто лучше врача знает строение человека? Гарибан, а не кто иной, показал Яну, как сбивать дыхание у противника, как вызывать тошноту и головокружение короткими тычками в область сердца, печени, как оглушать ударами по виску, по сонной артерии и вызывать удушье резким прямым ударом в солнечное сплетение. Ян скоро добьется славы самого техничного бойца. Его уже теперь выставляют на серьезные матчи. О нем пишут в газетах, с ним считаются как с мастером нокаутов.

Ширвис выбежал из парка на шоссе.

Впереди, над рощей, вился самолет, уходя ввысь. Ян прибавил шагу. Он шел широким махом, ослабив мускулы и сохраняя ровное дыхание.

Роща встретила Ширвиса прохладой и неистовым щебетанием птиц.

Боксер стал пробиваться сквозь перепутанную чащу кустов. Ему представилось, что он на ринге, что за канатами рокот жадной до зрелищ толпы… Вот затихает зал. Люди судорожно сжимают ручки кресел. Ян спиной ощущает затаенное их дыхание… Сейчас он сделает неожиданный выпад в сторону, за выпадом — удар, и зал разразится овацией…

Но от наступившей в этот момент тишины почему-то стало тревожно. С каким-то заглушенным стоном прервалось гудение летевшего над ним самолета. Умолкли птицы. И в этой тревожной тишине Ян услышал нараставший свист.

Инстинктивно, почти одновременно с птицами, вспорхнувшими с ветвей березы, он отскочил в сторону…

Вверху что-то хлопнуло, зашуршало, а затем — громко взревел мотор. Ширококрылый самолет пронесся над Яном, взвихрив верхушки деревьев, и улетел.

В полсотне метров от Ширвиса затрещала раздираемая на сучьях материя. Над ручьем повис человек, запутавшийся в стропах. Человек раскачивался, силясь ногами достать ствол дерева. Наконец он ухватился за него, уселся на сук и начал освобождаться от лямок. Потом парашютист прямо по стволу соскользнул на землю. Ян поспешил на помощь.

Человек в синем комбинезоне лежал на траве и жадно пил воду из ручья.

— Что вы делаете? — крикнул Ширвис.

Человек повернул к нему свое мокрое, исцарапанное лицо.

— Кирилл! — изумился Ян. — Откуда?

— С небес, — шепотом сообщил Кочеванов. Он озабоченно ощупал свои ноги и, радостно ухмыльнувшись, попросил курить.

Папирос у Ширвиса, конечно, не оказалось. Кирилл досадливо поморщился, поднялся и стал обдумывать, как стащить с берез изодранные полотнища парашютов.

Вскоре на опушке появились три автомобиля и послышались голоса людей, искавших Кочеванова.

Запыхавшийся от бега Борис Валин, увидев, что Кирилл невредим, принялся его обнимать.

— Погоди, дай закурить.

Курево у Бориса нашлось, но Кочеванов не мог выловить папиросы из портсигара: пальцы не слушались и дрожали.

Валин помог ему достать папиросу и сам зажег спичку. Кочеванов с наслаждением затянулся и выпустил изо рта клуб дыма. Дым почему-то показался ему красноватого цвета. Кирилл испуганно вытащил изо рта папиросу, в недоумении взглянул на присутствующих. Но ни Валин с Ширвисом, ни другие не замечали странной окраски дыма.

«Чудится», — решил Кирилл и никому не сказал о странном явлении.

Сомов спешил в судейскую коллегию. В трамвае, чтобы не терять времени, он развернул утреннюю газету и сразу же наткнулся на портрет Кочеванова. Газета сообщала о смелом прыжке парашютиста. Не дочитав до конца заметку, Сомов скомкал еще пахнувшие типографией листы газеты и стал проталкиваться к выходу. На остановке он пересел в автобус и поехал к своему ученику.

Кирилл сидел на кровати в одних трусиках и курил. Увидев Сомова, он по-мальчишески спрятал папиросу за спину.

— Дымишь? — косясь на гору окурков, с укором спросил Сомов.

— Докуриваю, — с напускной беспечностью, чтобы не выдать смущения, ответил Кирилл.

— Значит, отпуск, тренировка — все в дым?

Сомов в волнении вынул из пачки папиросу, повертел ее, понюхал и взял в зубы.

Наоборот, — оправдывался Кирилл, чиркая спичками. Но они не зажигались, ломались. — Тренировка очень понадобилась…

— Знаю, читал! — грозно перебил его Сомов.

Он взял из рук Кирилла коробок и, держа в руке зажженную спичку, продолжал:

— И главное, за два дня до соревнования! Подождать не мог, что ли? — Пламя коснулось пальцев. Сомов чертыхнулся и в злобе выплюнул папиросу. — Сниму, такого на ринг выпускать нельзя!

«Заметил», — подумал Кирилл. С ним после прыжка действительно что-то случилось. Утром, когда он мылся, из умывальника текла какая-то неощутимая и очень пресная вода. Табачный дым по-прежнему был красноватым, а земляника, купленная вечером, казалась горькой, как хина. Голоса звучали глухо, невнятно. Кирилл по-иному ощущал вещи, звуки, цвета, но рассказывать об этом Сомову не хотелось. Он начал уверять тренера, что после прыжка чувствует себя более уверенным, что ничего не случилось, он в той же форме. А папиросы — это рецидив, неожиданная прихоть. Без них он обойдется. В доказательство Кирилл скомкал всю пачку и выбросил в окно.

— Ну смотри, герой, — погрозил Сомов пальцем и уселся на подоконник.

Он заставил Кочеванова при себе поработать со скакалкой и придирчиво наблюдал за ним.

Кирилл, чуть склонив голову набок, прыгал то на одной, то на двух ногах через посвистывающий цветной шнурок. Потом такими же привычными движениями осыпал дробью ударов мечущуюся грушу. Сомов успокоился. Он лишь по тренерскому обычаю ворчливо пожурил ученика за легкомысленное поведение.

Днем Кирилл бегал на три километра, купался в реке, занимался на снарядах. Все это делал механически, по привычке, не ощущая возбуждения.

Вечером к нему зашел Валин. Толстяк был обижен на Большинцову.

— Скажи, Кирилл, — просил он, — имеет ли она право на презрение? Виноват ли я в том, что не прыгал сам и моя туша осталась целой?

— Она действительно была какая-то суровая, — усмехнулся Кирилл, вспомнив Ирину, сидевшую за рулем. — Не обращай внимания, парашют оправдывает все. Я готов еще раз рискнуть. Только переставь, пожалуйста, контролирующие нити.

— Контролирующие? — почти шепотом переспросил Валин, но тотчас же спохватился, боясь выказать главную цель прихода. «Значит, эта пустяковая деталь была виной всех мучений». Толстяку хотелось сейчас же бежать домой и заняться проверкой, но он сдержал себя.

Друзья, поговорив еще немного о разных разностях, распрощались.

Оставшись один, Кирилл силился вспомнить, как вела себя Ирина в воздухе, но, кроме развевающейся прядки волос и последнего слова «пора», память ничего больше не сохранила.

Он надел тренировочный костюм и отправился пешком на Острова. В парке, несмотря на белые ночи, почему-то меж деревьев горели фонари.

Кирилл в полную силу прошел шесть кругов по дальним дорожкам и, замедляя ход, выбежал к пруду.

У пруда играла музыка. На тихой глади плескались весла лодок и приглушенно смеялись девушки.

Кирилл прошелся по темной аллее, вглядываясь в смутные лица девушек и, ни на одном не остановившись, в каком-то непонятном для себя смятении вернулся домой.

Ирина, вскочив с постели, распахнула окно. Было еще очень рано, солнце едва поднялось над крышами.