Постепенно у них выработался свой стиль поведения и разговоров. Им нравилось вводить людей в заблуждение, показывать себя не такими, какими они были на самом деле. Это веселило, делало жизнь забавней.

По выражению их физиономий трудно было понять: когда говорят в шутку и когда всерьез. В какую бы передрягу они ни попали, всегда отзывались о ней пренебрежительно, словно о пустяковом деле, не стоящем внимания.

Однажды с Яном произошла история, ставшая легендой.

Выполняя очередное упражнение на учебном тренировочном истребителе, он так резко вышел из пике, что от небывалой перегрузки потерял сознание.

Курсанты, наблюдавшие с земли за его полетом, всполошились: самолет Ширвиса выделывал такие дикие акробатические фигуры, словно им никто не управлял.

— Что он вытворяет? С ума сошел? Сейчас разобьется.

Самолет метался из стороны в сторону, нелепо кренился, переворачивался и кружился, будто гонимый шквалистым ветром осенний лист…

До земли уже оставалось немного. Даже самых бесстрашных взяла оторопь, и они зажмурили глаза, чтобы не видеть, как самолет врежется в землю…

Но аварии не произошло. На высоте четырехсот метров Ян очнулся. Не понимая, почему в таком странном кружении мелькают земля, небо, облака и строения аэродрома, он невольно потянул на себя ручку управления и выровнял самолет почти у земли. И тут только он сообразил, что могло случиться с ним, и покрылся холодным потом. С трудом набрав высоту, Ян сделал круг над аэродромом и, несколько успокоившись, пошел на посадку.

Ширвис приземлился точно, как полагалось по инструкции, и, сняв шлем, поспешил вытереть платком пот.

У подбежавшего инструктора лицо было без кровинки. Видя ухмыляющуюся физиономию Ширвиса, он с минуту не мог выговорить слова, а потом сорвался на крик:

— Вы что мне цирк устраиваете! Докладывайте, почему чертом вертелись?

Ян молча выбрался из кабины, поправил лямки парашюта и, щелкнув каблуками, как ни в чем не бывало доложил:

— Заклинило управление, товарищ капитан. Пришлось встряхнуть старушку «УТИ». Неполадки устранил в воздухе. Разрешите повторить упражнение?

— Я те повторю! — взбеленился инструктор. — Сейчас же поставить машину на техосмотр. Не допущу до полетов, пока заново теорию не сдашь.

— Есть поставить на техосмотр и заново теорию сдать!

А позже, когда товарищи стали допытываться у Ширвиса, что же в действительности произошло с ним в воздухе. Ян по секрету сообщил:

— Не выспался после танцев. Нечаянно в воздухе вздремнул, а когда проснулся — вижу: из «штопора» пора выходить. Ну, я, конечно, ручку управления на себя, ножкой на педаль… в общем, кое-как выровнялся… но вверх колесами лечу. Но никак не могу вспомнить: какое надо упражнение выполнять? Пришлось для выяснения пойти на посадку.

С тех пор молодые летчики рассказывали небылицы об уснувшем в воздухе курсанте. Но для сохранения тайны имени его не называли.

В летной школе повелось о всякой минувшей опасности говорить как о забавном происшествии. Как бы курсант ни перетрусил, как бы ни наглупил, потеряв самообладание в воздухе, он старался сделать вид, что не дрогнул в опасный момент и не испытал ни страха, ни растерянности.

Опасности новой профессии вызвали у Яна и Кирилла повышенную жажду к жизни. Их больше прежнего тянуло в кино, в театр, в шумные компании.

— Ни одной минуты на скуку и безделье! — говорил Ян и тянул Кирилла в дни увольнений подальше от училища.

Ширвис пристрастился к танцам. Они помогали ему заводить знакомства с местными девицами и попадать на домашние вечеринки, но одному на них ходить оказалось рискованно: местные парни-рыбаки, ревниво оберегая своих девчат от ухаживаний курсантов, нередко устраивали засады и били провожатых.

Кириллу по просьбе Яна приходилось бывать на вечеринках, занимать приятельниц Ширвиса и на пару с ним провожать бойких южанок по тихим окраинным улицам.

Прощаясь у калитки в тени разлапистых деревьев, одна из девиц певучим голосом как-то спросила Кирилла:

— Ну, шо мне з вами робить?

— Поцелуйте, — предложил он.

— Ни-ни… вот знайшовся! — как бы испуганно воскликнула она, выставляя перед собой руки. — Мы з вами тильки познакомились… нельзя сразу.

Кочеванов, конечно, из озорства сказал о поцелуе. Он был верен Ирине и ни с кем не собирался заводить романов. В своих письмах Кирилл не лукавя сообщал Ирине, что ждет не дождется дней, когда они смогут жить вместе.

Похождения в дни увольнений, тяга к спорту и ко всему ленинградскому связывали его с Яном все крепче и крепче. Иногда они ссорились и, зная, как легче уязвить другого, бывали близки к разрыву, но никогда не переступали эту грань.

Ян по-прежнему был неуживчив с товарищами. Он не переносил мнений, не совпадавших с его мнением, и нередко колкой шуткой прерывал инакомыслящих. За это курсанты его недолюбливали, за глаза звали фанфароном и старались не вступать в словесные перепалки.

Правда, теперь Ян был сдержанней, чем прежде. Он старался подавлять в себе неожиданно вскипавшую злобу и держаться в рамках воинского устава, а если чувствовал, что сорвется, уходил в коридор или на улицу и шагал до тех пор, пока в ходьбе не успокаивался.

«16 июня.Я только что вернулась из больницы. Ой, как нелегко рождается человек! Все тянулось очень долго — почти сутки. В конце было трудней всего. Хорошо, что я умею терпеть.

— Мальчик, — сказала пухлолицая фельдшерица.

И тут же раздался его громкий, требовательный плач.

— Ого, горластый, богатырем будет!

Мне показали его уже вымытым и запеленутым. Он был розовым и сморщенным от крика, но я все же разглядела в нем черты Кирилла и запомнила голос.

Никогда не забуду это ощущение неимоверной усталости и… блаженства. Но длилось оно недолго. Вместе с чувством радости и неизведанного покоя зародилось новое чувство — тревоги и беспокойства за крохотную, такую дорогую для меня жизнь.

Это чувство, наверное, не покинет меня никогда.

Я спала долго. Меня разбудили и сказали, что пора кормить ребенка. Он требовательно кричал, хотя еще не понимал, что ему нужно.

Я сунула в его открытый плачущий ротик сосок набухшей груди… и мальчик вдруг умолк. Он инстинктивно задвигал губами, крошечными десенками и принялся сосать.

Пей, мой птенчик, пей, моя радость!

19 июня.Кирилл ответил на мое письмо телеграммой. Он рад сыну, советует назвать его Димой. Ну что ж, имя неплохое — Димка, Дмитрий Кириллович Кочеванов. Я уже вижу его большим, рослым, плечистым.

28 июля.Думала ли я, что обладаю такой чуткостью? У Димки только опускаются уголки рта, а я уже догадываюсь, чем вызван плач. Я чувствую каждое его желание и разбираюсь почти во всем, что творится в его тельце, точно оно мое. Впрочем, так оно, конечно, и есть.

Он теперь сосет с жадностью и, оберегая грудь, чтобы ее у него не отняли, кладет крошечную ладошку и шевелит пальчиками. На них малюсенькие прозрачные ноготочки, которые едва ощутимо царапают.

Он еще ничего не понимает, окружающий мир исследует ртом, ручонками, ножками, спиной. В глазах не светятся мысли — одна синь.

Радость, гнев, каприз Димка выражает криком. Вопит громко, во всю силу легких.

Кричи, пусть они у тебя будут объемистыми и сильными!

Вот он насытился, я вижу, как набухают отяжелевшие веки. Сейчас он уплывет в безмятежный сон и отвалится от груди. Я прижимаю к себе родное тельце, и… к сердцу подкатывается такая нежность, что хочется разреветься. Неужели все матери такие сумасшедшие?

Никогда прежде я так не радовалась здоровью, как теперь. Оно необходимо ему.

17 августа.Каждое утро я умываю Димку чуть теплой водой. Мою ручки, личико, протираю глаза ваткой., Маленький человечек должен быть опрятным. Гуляю с ним в садике не менее шести часов. Кормлю пять раз в сутки. Мне кажется, что молока ему мало. Хочется угостить чем-нибудь вкусненьким. В консультации разрешили давать фруктовый сок, прибавляя каждый день по две капельки, как птичке.