Ирина первая осмелилась поднять глаза и взглянуть на Кирилла. А он, потрясенный и смущенный, сидел опустив голову, не в силах сказать слово.

— Ты сердишься на меня? — спросила она. — Теперь возненавидишь, да? Пусть тебя ничто не тревожит, во всем виновата только я.

— Глупенькая, кто же на тебя сердится? — вдруг заговорил он. — Я просто ошеломлен… и в подсознании тревога: а не погубили ли мы дружбу?

— Нет, ну что ты! — горячо возразила она. — Ты для меня стал еще родней. Кажется, я отдала бы за тебя всю кровь каплю за каплей…

— Понимаешь, я еще не могу определить своего состояния, — перебил он ее. — С тобой мне всегда спокойно и хорошо. Ты не можешь помешать никаким моим делам, а наоборот — если долго отсутствуешь, то тебя недостает мне, я скучаю. Наверное, это и есть любовь. То, что произошло сегодня, я еще никогда не испытывал.

— А я давно поняла, что люблю тебя. Правда, пыталась перебороть, подавить в себе это чувство, но ничего не вышло: всегда ловила себя на том, что ищу твои черты у других. В моем представлении ты лучше всех…

Из Норвегии Сомов и Ян возвращались на теплоходе. Владимиру Николаевичу удалось лишь в последнюю минуту достать билеты в четырехместную каюту, в которой уже находились два пассажира — работники торгпредства, побывавшие в Германии.

Торгпредовцы рассказывали, как немцы, подогреваемые действиями и речами Гитлера, усиленно готовятся к войне. Они замечали это на предприятиях, занятых гонкой военной продукции, на улицах, где строем под бой барабанов маршировали штурмовики, в школах и лагерях трудовой повинности.

Владимир Николаевич, заинтересовавшийся жизнью Германии, быстро сдружился с торгпредовцами, а Яну было душно в каюте, он целые дни слонялся по теплоходу. Часами смотрел на крикливых и прожорливых чаек, летевших за кормой, заглядывал на мостик, в салон или лежал в шезлонге на верхней палубе и, закрыв глаза, думал, как ему быть дальше.

Сомов спас Яна от назревавшего скандала: он отдал всю свою валюту на оплату ресторанных счетов и пригрозил спортивным дельцам, если они не отвяжутся, разоблачить их в печати. Но в Ленинграде он, конечно, не пощадит и расскажет все как было. Только бы не отцу. У Яна и мысли не появлялось, что того уже нет в живых. Телеграмму матери он расшифровал по-своему: «Дома горюют оттого, что я не вернулся со всеми».

Значит, там многое известно. Вот подлецы! Не пожалели даже стариков. Яну придется попросить Сомова хоть перед отцом не преувеличивать его вины. Владимир Николаевич — старый друг отца, неужели он не поймет, что всякое расстройство губительно для больного сердца. В комитете, конечно, отнесутся со всей строгостью. С боксом ему, видимо, придется на время распрощаться. И за границу он не скоро попадет. Вот идиот, что натворил.

Чем же он займется в ближайшие годы? Вернется в Кораблестроительный институт и все начнет сначала? Нелегко это, ровесники уже ушли далеко. В общем, надо серьезно подумать о жизни и решить, какая же работа ему по душе. Не собирался же он стать профессионалом бокса? Но одно ему было ясно: жил он как-то пусто и бездумно. Пора кончать с этим…

В море Ян не решился откровенно поговорить с Сомовым, а в Ленинграде все пошло не так, как задумалось. В порту его встретил шофер. Решив, что это отец прислал свою машину, Ян отдал встретившему чемодан и спросил:

— Где же старик?

— В машине, — ответил шофер и повел Яна к «эмке», стоявшей в стороне.

В «эмке», оказывается, сидел не отец, а Гарибан. Он втянул Яна к себе, порывисто обнял и предложил:

— Едем ко мне… необходимы подробности. Выработаем совместный план действий.

— Может, сначала к нам? — попробовал возразить Ян. — Родители, наверное, ждут.

— Родители? — как бы не поняв его, переспросил Гарибан. — Ты ничего еще не знаешь?

— Нет. А что случилось?

Не желая при шофере откровенничать, Евгений Рудольфович пообещал все рассказать дома. По пути он интересовался лишь пустяками: «В каких городах удалось побывать боксерам? Как их принимали? Много ли было зрителей на матчах?» И у себя на квартире Евгений Рудольфович всячески оттягивал неприятный разговор. Вызвав домработницу, он велел ей приготовить ванну для гостя и завтрак на двоих.

Яна встревожил намек Гарибана о неблагополучии в доме. «Что же стряслось?» — весь путь думалось ему. А в кабинете Гарибана он не вытерпел и потребовал:

— Не томите! Что с отцом?

— Сейчас узнаешь, не торопись… весть не из приятных.

Евгений Рудольфович закурил, выпустил, клуб дыма и глухим голосом заговорил:

— Твой отец в полночь был в портовой радиостанции и добился разговора с Осло. Тебя, видимо, не разбудили. У микрофона был Сомов… этот жестокий человек наговорил такое, отчего любому может стать худо. Проще говоря — Эдуарда Робертовича нашли под утро на скамейке в сквере…

— Сердце?

— Да.

— Какая ему была оказана помощь?

Гарибан, опасаясь, что глаза выдадут его, как бы в волнении подошел к окну и, не оборачиваясь, дрогнувшим голосом сказал:

— Помощь запоздала, он был мертв. Позавчера похоронили.

Эта весть ошеломила Яна.

— Значит, в его смерти повинен я? — Голос у него вдруг охрип.

— Не ты, а Сомов, и этот человек должен ответить. Я добьюсь его изгнания из всех спортивных организаций. Такого на сто километров подпускать нельзя к молодежи. Он травмирует сердца.

Ян многого не понимал из того, что говорил Гарибан. При чем здесь Сомов? Он спросил:

— А с мамой что?

— С ней?.. Она думала, что ты вернешься со всеми. В порту ей стало плохо. Я устроил ее в больницу… Все же не одна: уход лучше, и заодно исследуют. Мне не нравится ее кровяное давление, так что дома тебя никто не ждет.

У Яна запершило в горле. А Гарибан продолжал вдалбливать свое:

— Советую уехать на время и ни с кем не встречаться. Пусть страсти улягутся. Мы произведем разведку и соответствующую подготовку. Наш долг — любым способом смять, свалить Сомова. Вспомни все, что там было, до мельчайших подробностей, не таясь. Мне надо детальней знать, как он травил тебя. Ты способен собраться с мыслями?

— Сейчас мне не до этого, — ответил Ян. — Я хотел бы съездить на кладбище и в больницу. Вы покажете, где могила отца?

— Да, конечно. Какой может быть разговор! — согласился Гарибан, хотя ему очень не хотелось ехать.

Он вызвал по телефону «эмку», и они вместе отправились на кладбище.

У свежего могильного холма, скрытого под грудой венков, пахнувших краской и еловой смолой, Ян вспомнил, каким был отец в последний раз, и слезы застлав ли ему глаза. Боясь разрыдаться, боксер стиснул зубы, сдерживая подступавший к горлу ком. Но вздрагивающие плечи выдавали его.

«Прости, отец, я не выполнил твоей последней просьбы. Обещаю учиться, работать, заботиться о матери. То, что произошло со мной, никогда больше не повторится…» — говорил он мысленно.

Гарибан стоял в стороне и настороженно наблюдал за Ширвисом. Скорбно сгорбившийся Ян так походил на своего сутулого отца, что Евгению Рудольфовичу стало не по себе.

«Мерещится, — подумал он. — Надо скорей кончать со всей этой историей».

На кладбище они пробыли недолго и вместе поехали в больницу. День был неприемный, посетителей в палаты не пропускали, но Гарибану удалось уговорить главного врача. Яна, одетого в белый халат, провели к матери.

Бетти Ояровна лежала на больничной койке очень бледная. Увидев сына, она хотела подняться, но Ян остановил ее.

— Лежи, мама, не надо, — сказал он и, опустившись на колени, поцеловал ее руку, как это делал в детстве, когда просил у нее прощения.

Бетти Ояровна поняла его. Она безмолвно заплакала; слезы скатывались по ее лицу на грудь и подушку. Мягкой рукой мать коснулась волос сына. Она все прощала.

У Яна защипало глаза. Мать вздохнула и пальцем потерла висок, — она, видимо, подыскивала слова, которые меньше бы причинили боли сыну.