Утром выборные собрались в Посольской палате. Самойлович уселся рядом с Хованским.

– Починать будем? – спросил с изысканною улыбкою посол.

– Починай, – качнул головою князь.

– Так что ляхи мутят, – ласкающим голосом, как будто сообщал самую добрую весть, промолвил Самойлович и со смаком повторил: – Так что, да-да, ляхи мутят.

У Хованского сами собой сжались кулаки. «Тютюнная люлька! – обругался он про себя. – Ещё издёвою издевается, оселедец нечёсаный!» И, через силу сдерживаясь, чтобы не выдать себя, булькнул поспешно горлом:

– А по какой пригоде мутят басурманы?

Посол так пожал плечами, точно хотел выразить крайнее удивление недогадливостью князя.

– А попользовались ляхи московскою крамолою… да-да, московскою смутой ляхи попользовались.

Повторяя по нескольку раз каждое слово, посол, смакуя, рассказывал о замыслах Польши и под конец, разморённо зевнув, кивнул одному из атаманов:

– Досказывай, пан атаман, а я… да-да, досказывай, а я отдохну.

Атаман поклонился собравшимся и торопливо, как добро выученный урок, оттараторил:

– Не хотят ляхи мириться с думкою, что Украина навек ими потеряна. Попользовались они ныне мятежами московскими. По всему краю пораскидывают прелестные листы, а у двух монахов нашли мы распорядок с прописанием, как творить надобно, чтобы распространить мятежный дух на Украине.

Поплевав на пальцы и разгладив усы, атаман ещё скоропалительней продолжал:

– Особливо зарятся ляхи на Киев. Как ведомо вам, панове, Киев тот, по Андрусовскому договору, должен был оставаться за Москвой два года, а те два года, – он широко осклабился, – вон как повыросли ныне!

Ленивым движением руки Самойлович показал атаману на лавку.

– Седай, пан, бо я уже, неначе, оглох. Да-да, седай. – И строго сморщил лоб: – Да будет вам ведомо, что хлопот будет у нас полон рот. Ропщет казачество на Московию. На Московию ропщет… казачество. Того и жди – поддастся Польше… Да-да… Польше – казачество. То я вам говорю, я, то есть от имени батюшки своего, верноподданного государей московских. Во! Посмекайте, панове!

Он умолк и уже во всё время сидения не проронил ни слова.

Круг, во главе с Хованским, ни до чего не договорился. Положение было ясно: одни стрельцы не могли учинить мир на Украине и потому боялись взять это дело единственно на себя.

Иван Андреевич после долгих размышлений решил, что приезд Самойловича является как нельзя более подходящей пригодой для временного примирения с Софьей.

– Покажу я ей тем, – доказывал он сыну, – что не почитаю себя верховным правителем-самозванцем, больших дел сам не решаю, но её советов ищу. А придёт срок, по-иному всё поведу: перво-наперво, как помышлял я ране, со дворяны накрепко побратаюсь и без свары своё возьму. А Нарышкиных и Милославских до единого изведу. Чтоб и духу их смердящего на Руси не осталось!

Он написал Софье письмо, в котором обсказал всё, что слышал от Самойловича, и просил её указаний.

Царевна, получив письмо от князя, собрала всех своих ближних.

– Вызвать его! – позабыв про боярский свой сан, запрыгал по-мальчишески Иван Михайлович.

– И то, – поддержала Софья, скаля в хищной усмешке зубы.

Шакловитый уселся за стол и приготовился к письму.

– Ты ему эдакое, отеческое, – подмигнула царевна. – Похвали за верную службу и зови на сидение к нам.

Выслушав царевну, дьяк усердно заскрипел пером. Когда письмо было передано гонцу, Софья позвала государей и приступила к обсуждению преступлений Хованского.

– Будет! Наплакались мы от потех стрелецкого батюшки! – стукнула она кулаком по столу и выразительно поглядела на Петра.

Царь, как очумелый вскочил:

– И не сказывай про стрельцов! Боюсь! Всем им головы поотрубить! Чтоб и духу стрелецкого не было!

Наталья Кирилловна зло погрозилась сыну.

– Тож рубака нашёлся! Ты погоди стрельцов переводить!

Пётр покрылся смертельною бледностью. Блуждающие глаза его остановились с ненавистью на матери.

– Кто тут цари?! Не я ли с Иванушкой? И не перечить! Казнью казнить стрелецкого батюшку! Я им припомню, как они зарубить хотели меня!

Только этого и надо было царевне. Она наскоро состряпала приговор и сунула его под горячую руку Петру.

Навстречу Хованскому с большим отрядом выступил боярин князь Лыков.

Иван Андреевич, завидев отряд, растолкал дремавшего сына.

– Вглядись-ко, не дружины ль дворянские на нас идут?

Андрей протёр глаза и уставился на дорогу.

– Да то ж Лыков-князь, – успокоенно улыбнулся он.

Хованский кичливо разгладил бороду и попрямее выправил спину.

– Эка, встречают как инда царей! – И ехидно сощурился. – Чать, поняли, что с князем Хованским шутки плохи. С поклоном вышли!

– Стой! – окружили ратники колымагу. – Шапки долой!

Князь обмер. Его вытащили за ноги из колымаги.

Едва сдерживая злорадный смех, Лыков прочёл приговор.

– Князь! Родимый! Да то ж всё облыжно! – упал ниц Иван Андреевич. – Да я государям верой и прав…

Сентябрьскую плаксивую мглу резнула секира. В грязь большой московской дороги упала с княжьих плеч голова. В то же мгновение вдогон за ней покатилась голова Андрея Ивановича.

Схоронив трупы, отряд, водрузил голову Ивана Андреевича на воткнутый в могилу осиновый кол и с победною песнею поскакал к царской усадьбе.

– А ныне можно и к Троице жаловать, – объявила царевна и спешно выехала с царским семейством в лавру.

Проезжая мимо свежей могилы, Софья выпрыгнула из кареты и с грохочущим смехом метнула земной поклон княжеской голове:

– Здравствуй, надёжа, холопий государь!

Фома только что проснулся, когда к нему прибежали лазутчики.

– Погибель!

Пятисотный вздрогнул:

– По-ги-бель?!

– Погибель, брателко! Прут на Москву бояре и дружины господарские. Бродит слух, замышляют-де они изрубить надворную пехоту и жечь домы их и пожитки!

Пятисотный выхватил из ножен турецкую саблю, подарок одного из украинских полковников, и, ничего не ответив исчез в ночной мгле.

С полунощной стороны дул резкий ветер, плевал в лицо пронизывающей пылью дождя. Но Фоме было всё же жарко. Лицо и тело горели так, будто хлестали по ним нещадно крапивой. Он сбросил на ходу кафтан, разодрал рубаху и помчался ещё быстрее. Улицы казались бесконечно долгим подземельем-застенком.

В Титовом полку Фома пришёл немного в себя.

– Бить немедля тревогу! – взмахнул он саблей.

В стрелецкие слободы послушно ускакали гонцы. Грозовым дождём просыпался по крышам изб барабанный бой. Ночь пробудилась сплошным звоном.

Пятисотный сам наблюдал за тем, чтобы по всем заставам были в достаточном количестве расставлены дозоры, и сорвавшимся от крика голосом не уставал призывать стрельцов «постоять за дом Богородицы, принять на грудь свою дворян-супостатов».

Едва проснулось утро, Черемной приступил к распределению среди полков всех боевых запасов, хранившихся на московских складах.

Вскоре пришли лазутчики.

– Каково? – встретил их тревожным вопросом Фома.

Лазутчики поснимали шапки и понурились.

– Нешто дано человекам одолеть саранчу!

– Так, выходит, сила великая в тех дружинах дворянских? – сразу опускаясь, вдохнул в себя пятисотный.

– Сочти вот! – цыркнул через зубы старшой. – Наказал Иван Михайлович Милославский боярину и воеводе князю Андрею Ивановичу Голицыну с полком Северским стать на селе Черкизове, на Тверской дороге; боярину и воеводе князю Урусову с полком Володимирским – в Рогоже, на Володимирской дороге; боярину и воеводе Алексею Семёновичу Шеину[80] с полком Рязанским – у Боровского перевоза, на Коломенской дороге; боярину и воеводе Ивану Фёдоровичу Волынскому с полком Заоцким – в Вязьме, на Можайской дороге. Слыхано ли дело, колико набралось супостатов!

Пришибленный недоброй вестью, стрелецкий круг безмолвствовал.