Он перебрался на койку. К груди ласково прильнули монеты. Васька на ощупь пересчитывал их, складывал стопочками, разговаривал с ними, как с живыми милыми существами.

У него было уже пять рублей и три деньги. Целый клад. С такими деньгами смело можно было начинать свой собственный торг. Мало ли в его тринадцать лет по Китай-городу ходит пареньков с лотками. Или Васька хуже других? Но ученик не спешил. Страх, что он может проторговаться, удерживал его. «Погожу, – подумал он. – Годочка через четыре женюсь, тогда в самостоятельность взойду».

Васька не заметил, как в приятных мечтах заснул. Снились ему расставленные солдатскими стройными рядами денежные колонки. Он коснулся пальцем алтына, и вдруг алтын весь засиял, стал червонцем! Чулан наполнился звоном и нестерпимым сверканием. Золотой ливень хлестнул Ваську по голове. Он вскрикнул и проснулся в смертельном ужасе.

Кто-то, весь в крови и со связанными руками, рвался к его койке:

– Всё едино убью, опаш иудин!

Васька вгляделся и узнал одного из преданных им станичников.

Арестованного увели в Преображенский приказ и там заперли в подвале с другими, тоже изловленными у фабрики, его товарищами. Вскоре заскрипели ржавые петли. Дверь раскрылась. Хилый огонёк свечки больно резнул глаза. Колодники зажмурились.

– Не приобык в лесу к почтению, идол? – лягнул одного из них в грудь приказный.

Колодник сделал вид, что не понял.

– Встань, когда царёв человек говорит!

Из-за спины приказного несмело высунулась голова Васьки:

– Он, он!

Больше ничего от мальчика не требовалось. Надо было только удостовериться, был ли задержанный в чулане тем самым станичником, который улизнул от поручика.

– Он! Как есть он! – ещё раз подтвердил ученик.

– Я! – рванулся, задыхаясь, колодник. – Токмо знай, опаш иудин: живой ли, мёртвый, а упрежу фабричных, что промеж их гадюка ползает.

Всю ночь сам Фёдор Юрьевич пытал колодников. Станичники твердили одно:

– На фабрике были, работы искали. А токмо сами мы не из ватаги и работных фабричных никого не знаем.

Ничего не добившись, князь-кесарь приказал подвесить всех троих за ребра.

Колодники облобызались.

– Прощай, Дышло!

– На том свете увидимся, Стужа!

– А я не хочу! – стукнул лбом о каменную стену подвала третий станичник, – Купель. – Покудова не найду иуду, ни в жисть не помру!

Ночью их повели на казнь. С полуночной стороны дул резкий ветер, гнал с собой снег. Стало темно. Вздохи подвешенных раздавались всё реже, невнятнее.

Купель набрал полные лёгкие воздуха и чуть подкинулся кверху. Крючок скребнул ребро. Из раны хлынула кровь.

Двор был пуст. Лишь изредка слышно было, как перекликались дозорные. Но Купелю не страшны были голоса. Он твёрдо знал, что никто не подойдёт к нему, обречённому на верную смерть.

– Наддай, – подбадривал он себя. – Ещё малость, Митюха…

Дозорный прислушался: «Никак, что-то шлёпнулось?» В непроглядной тьме бесился студёный ветер. «Нет, то буря бушует…»

Держась рукой за изорванный бок, Купель пополз к забору. Кое-как перевалившись за стену, он мёртво распластался на земле. Боль была нестерпима. Но близость спасения и жажда жизни вернули богатырю силы. Отдышавшись, он вскочил и побежал.

В избе, куда добрался истекающий кровью колодник, поднялся переполох. Хозяин потрогал упавшего навзничь станичника:

– Ты ли, брателко?

Но Купель не слышал уже ничего. Он был без сознания.

Безобразов, Турка, Цынбальщиков и Нестеров держали совет.

– Никто не виноват, Струк виноват, – долбил Цынбальщиков.

Мастер был возмущён. Разве он властен поступать, как ему хочется? Разве не выполняет он только волю компанейщиков? Ведь он же ни больше ни меньше как их покорный слуга! Но за эту-то именно покорность и нападал на него Цынбальщиков. Ну, ладно. Пусть компанейщики закупали вместо пряжи дерьмо. Пусть не дорожили иноземными мастерами и потому дело часто оставалось без настоящих умельцев. Пусть не приохотили добрыми подачками своих русских работников… Что ж из этого! Значит, Струку нужно ручки сложить и сидеть истуканом?.. А не на то ли поставлен он старшим мастером, чтобы выкручиваться, мудрить, вовремя упреждать, советовать?

– Я каждый день гафариль и упреждаль…

– Делать надобно, а не говорить! Гафариль! Легче нам от твоих «гафариль»? Ясное дело: никто не виноват, Струк виноват.

– Струк да ещё Силыч, – буркнул Турка и, словно устыдившись, спрятал в ладони лицо.

– Я же чем виноват? – побагровел всегда выдержанный Безобразов. – Моё дело десятое. Мне положено подряды брать да товары сбывать. Я то и делаю.

– То-то и оно, – будто безучастно ввернул Андрей Петрович. – Охо-хо-хо! Не даждь ми, Господи, лукавого духа вдохнуть… То-то и оно, Мартын Силыч, что товар-то не сбыт.

– А кто ж его знал, что государь так скоро нагрянет? Неужто не сбыл бы, ежели б кто раньше сказал. А токмо чего загодя горевать… Может, и обойдётся ещё.

Цынбальщиков зло ухмыльнулся:

– Как не обойтись… Нешто нам не знакомы повадки царёвы? Токмо из возка прочь, тот же час на фабрики взор обратит. Ну как ему наше дерьмо казать? Изувечит.

– Нешто утаить? – вслух подумал Нестеров. – Дескать, увезли всё намедни. А в станы запасец пустить… Запасец-то у нас есть? – обратился он к Струку.

– О, есть лючши энглез!

Ухватившись за мысль Нестерова, все воспрянули духом.

– Значит, дорога мне выпала прямо к Шафирову, – заторопился Безобразов. – Немедля к нему и пожалуем.

Турка перекрестил Мартына Силыча.

– Сей барон все содеет. Не голова, а кладезь премудрости… А ты чего тут? – вздрогнул он, нечаянно увидев смиренно сидевшего за шкапом Ваську. – Уж не вздумал ли и про нас князю-кесарю донести?

– Бога побойтесь, Ондрей Петрович, – заплакал Васька. – Нешто могу я благодетелев своих…

– Ну, ладно. Иди отселева.

Ученик отвесил поклон и, сиротливо горбясь, ушёл.

Пётр Павлович встретил Безобразова как старого друга. Гость смело поделился с ним своею бедой.

– А полотно изрядно плохое? – спросил Шафиров.

– На всё своя мерка есть. Не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что нехорошо, да хорошо. Как взглянуть, Пётр Павлович.

– Вот я и взгляну! – резко поднялся Шафиров и вернул Безобразову кисет с деньгами. – Сие от меня не уйдёт.

Торопливо обрядившись в енотовую шубу, барон поехал на фабрику. Осмотрев полотно, скатерти, салфетки, он переписал их до последней штуки и, не простившись, прыгнул в сани.

– Куда же? Благодетель! – взмолился Турка. – Побеседовал бы…

– Недосуг!

Компанейщики словно с похорон вернулись со двора в избу Струка. Усевшись вокруг стола, они сокрушённо поглядели друг на друга и низко уронили головы.

Вдруг из сеней донёсся сдержанный плач.

– Никак малец? – прислушался Турка и кряхтя засеменил к двери.

У порога, сунув в широко раскрытый рот кулак, горько плакал ученик.

– Чего ты? – спросил встревоженный Андрей Петрович.

– Слышал я, каково Шафиров ругался. Пропали теперь наши головушки…

Турка умилился душой:

– Полно! Авось милостив Бог.

Утерев рукавом слёзы, Васька чмокнул купчину в руку.

– Хочу я сказать, да боюсь.

– Ну, вот… Нешто я страшный?

– Все же боязно.

Купчина насильно втащил мальчика в горенку.

– Знает про что-то, а сказать боится…

– Уж не беда ли? – насторожились компанейщики. – Может, князь-кесарю ведомо стало про нас?

После долгих уговоров и посул Васька наконец сдался.

– Был я давно тому сидельчиком у целовальника…

– Про то уж сколько раз говорил, – перебил его Безобразов.

– Ну, и сидели однова в кружале у нас гости торговые. Сидели, значит…

– Ты не байки рассказывай, – прикрикнул на него Безобразов, – а дело!

– А один купчина, – не обращая внимания на окрик, продолжал ученик, – до того кручинился, ажио слеза его прошибла. Грех какой с ним вышел: он товар тихохонько от компанейщиков продал, думал дело одно обернуть, а погодя уж со всеми расчесться. Ну, а ватага ночью весь караван, вот те раз, и угнала…