Взвилось к небу пламя.

И снова притих Пётр. Склонился к самой земле. И снова стал маленький, жалкий. Слушает Пётр. Пламя все выше, выше и ярче.

Залп.

Взыграло сердце Петрово.

– Ура! Узрели факел птенцы мои!

Новый залп.

– Ура! Морюшко! Эгей, море моё! Зазноба!

И уже спокойно, уверенным шагом отошёл Пётр за выступ скалы, укутался в рубаху, лёг и заснул.

Царь был спокоен: его флот спасён.

Шестнадцатого мая тысяча семьсот третьего года, в день Троицы, в Ижорской земле, на топи одного из пустынных гнилых берегов Невы, на завоёванном Янни – Сари[229], откуда открывался гораздый путь в европейские страны, была заложена крепость во имя святого Петра – Санкт-Питерсбурх.

Государь обезумел. Он метался по острову, ревел, как вырвавшийся из неволи зверь, падал, задыхаясь от дикого хохота, катался по вязкой земле, вскакивал, вытягиваясь во весь свой сажённый рост, неожиданно стихал, гордо скрещивал руки на груди и горячечным взором так резал даль, как будто и впрямь считал себя единым владыкой морей всей земли.

– Море! Морюшко! Зазноба моя!

Заложив первый камень будущей русской столицы, Пётр стремительно сорвал с головы шляпу, пал на колени, хотел что-то сказать, но голос его задрожал, сорвался. Навалившись на плечо Меншикова, он вдруг без удержу заплакал, как плачут дети, дав полную волю своим чувствам.

Остров одевался в промозглую мглу. Протяжно, однотонно ныл ветер. Словно измождённые дальней дорогой, тяжело плелись стада свинцовых туч, разметывая во мраке пыль дождя.

Глухо билась о берег Нева, седые гребни волн, догоняя друг друга, бурливо вскипали, впивались в скалы, как будто стремились подточить основание твердынь, низвергнуть, опрокинуть в глубину вод непрошеного московского гостя.

Слухи о победах Петра смущали многих, особенно станичников. Только Голый не обращал никакого внимания на «брехню, кою распущают царёвы опаши»[230].

Но вскоре примолк и Голый. О «славных викториях государя» говорили уже верные люди. Подтвердил слухи и астраханец Кисельников, – он был бурлаком, поддерживал постоянную дружбу с ватагами, и ни в чём зазорном его не уличали.

Бурлак вернулся из Нижнего с котомкой за плечами, оборванный, измождённый, нищий. И, не успев отдохнуть, явился к старшинам:

– Лихо, брателки. Не одюжить нам царёву рать. Все дороги от Нижнего до Царицына полками усыпаны… Пра…

На кругу выяснилось, что Кисельникова в пути арестовали солдаты и привели к Шереметеву, посланному Петром на подавление бунта.

Помявшись и горько вздохнув, бурлак достал из-за пазухи бумагу и показал её народу:

– Держали меня, брателки, за караулом, покудова не пришла от ворога нашего, царя Петра, сия цидула.

– Вычитывай! – заволновалась толпа.

– Коли б грамоте разумел, чего не так, – покачал головою Кисельников и передал бумагу Носову.

В грамоте предлагалось народу «отстать от мятежников, схватить заводчиков и пригнать их к Москве». А в конце было приписано:

«…ежели сотворите по слову моему, заслужите прощение моё царское, а и многими ещё пожалую вас милостынями. А за разбойными потянетесь, не взыщите. Во всём понизовье не оставлю камня на камне».

Астраханские пастыри: архимандрит Антоний, митрополит Самсоний и Георгий Дашков, прослушали грамоту на коленях.

Едва Носов окончил, смиренная тройка грянула многолетие царствующему дому.

– Молитесь! Молитесь, чада мои! Бог умилил бо сердце помазанника своего, – вскочил Дашков.

– Бей его, государева соглядатая! – зарычал какой-то станичник. – Бей и Кисельникова! Не будь я вольный казак, ежели не продался он господарям да купчинам!

Впервой за всё время мятежа свара астраханцев перешла в драку. Люди озверели и в сумятице били чужих и своих, стали хмельными от гиканья, свиста, выстрелов, сабельного перезвона и крови.

Только когда в город прискакал Памфильев с сильным отрядом товарищей, страсти понемногу утихли.

– Кой человек не с нами, – объявил властно Фома, – прочь с наших очей! Ходи в монастырь, кто противу нас, да там до поры до времени пребудь!

И дрогнувшим голосом продолжал:

– Кто же волю вольную превыше живота почитает, кто хочет костьми лечь за волю, как то подобает молодецкому казацкому товариществу, – за мной, лагерем стать у матушки-Волги!

– К Волге! К матушке-Волге! – вихрем взметнулось над Астраханью.

– Биться, покель мушкеты и сабли из рук не повалятся!

– А Носова с присными да со всеми посадскими в Волгу.

Но, когда загорелись слободы, купчин уже не было в городе – они тихим ладом ушли с повинной к Шереметеву.

Шереметев уверенно двигался на Астрахань. Беспокойство оставило его. Посеянный им через духовенство, купчин и царёвых людей раздор между мятежниками дал горазды всходы. Бунтари не доверяли друг другу, все чаще сварились между собой, оседая в селениях, покидая ватаги.

В феврале полки заняли Царицын, а через малый срок достигли и Чёрного яра.

Войска были встречены благовестом и молебствованиями.

– Ну, нынче тужить нечего, – с улыбкой победителя обратился Шереметев к офицерам. – Без бою Астрахань сдастся. Уж вижу.

Но он ошибся. На пути каратели повстречались с Кисельниковым и бежавшими купчинами.

– Незадача, ваша енеральская честь, – пал бурлак на колени. – Не сдаются убогие. Слободы пожгли. Верных государю людишек ослопьем побили.

В двух верстах от Астрахани, на Болдинском острове, Шереметев остановился и отправил мятежникам цидулу:

«Всех помилую, ежели с повинною выйдете. Не я сие говорю. Сие указал передать вам сам государь.»

Ватаги не единожды получали такие грамоты и знали им цену.

– Сложишь фузеи, а с ними и головы сложишь, – присвистывали казаки, слушая цидулу.

И Фома коротко распорядился:

– Раздать фузеи всем малым людям!

Не дождавшись ответа, Шереметев приказал открыть наступление.

Георгий Дашков больше не убеждал мятежников сдаться. Он ясно представлял себе, на чьей стороне сила, и, предвкушая поражение убогих, заранее служил в Троицком монастыре торжественные молебствования.

В то же время монахи подкрались к зелейной казне[231] и взорвали её.

Когда раздался залп, Дашков простёр к небу руки и захлебнулся в благодарной молитве…

Честно, не щадя головы, бились мятежники с царёвыми холопами.

Сильна была царёва рать, много пушек и зелейной казны привёз с собой Шереметев.

Дрогнули бунтари под градом снарядов.

Обливаясь кровью, впереди всех шли напролом атаман Памфильев и верные споручники его – Драный, Некрасов и Голый.

К вечеру войска государевы заняли Астрахань.

Не успел Шереметев подавить астраханский бунт, как поднялись людишки с Бузулука, Медведицы, Битюга, Хопра, Донца и всей Восточной Украины, примкнувшие к походному атаману Булавину.

Пытки и казни не только не усмиряли народ, но разжигали в нём ещё большую злобу. Бунтари смелели, почти открыто ходили по станицам и деревням, призывали к борьбе.

– Для че воюем? Нам ли в корысть, что фабрики понастроили гости торговые?

– А либо то, что помещики землями богатыми обзавелись?

– Не для нас война! Господарям на прибытки, а нам на погибель!

– Себе господари жизнь солодкуго строят, а нам под господарями одна м а м у р а!

– Мамура одна!

Эти горькие слова подхватывались селениями, перебрасывались из края в край и докатились до самой Москвы.

Пётр, трепеща за престол и жизнь, скрепя сердце, попытался при посредстве французов склонить шведов к миру.

Карл Двенадцатый с презрением бросил послам:

– Хорошо! Мир – так мир. Только пусть грязная русская свинья вернёт мне все свои завоевания, уплатит столько военных издержек, сколько я покажу, и подпишет такой мирный трактат, который я сам составлю.