Взбесившимся стадом тарпанов[211] затопал вдруг по тихим уличкам Торопца набат.

Люди, не разобрав, в чём дело, бросились спасать свой скарб от предполагаемого пожара.

На дворы полетели лавки, короба, вёдра, узлы, постели.

– Пожар! Ратуйте! Пожар! – тугим чёрным жгутом завился над избами вой.

Когда же в полном вооружении к заставе прошли стрелецкие полки, а сквозь густую завесу дорожной пыли показался конный отряд, всем стало ясно, что город подвергся разбойному нападению.

Как ветром снесло крики и сутолоку. С несказанной быстротой исчезли со дворов узлы и скрылись люди. Захватив с собой ребят и стариков, жители Торопца, как тараканы, расползлись по щелям погребов и колодцев.

Раздался залп. И тотчас же оборвался сполошный колокол. Город окутала тревожная тишина. Примолки даже неугомонно скулившие псы. Только издалека доносился заглушённый топот, как будто стучался о крышу частый и мелкий дождь.

Грянувшее вслед залпу «ура» окончательно сбило горожан с толку.

Но больше других смутились начальные люди.

– Неужто выборные здравыми из Москвы обернулись?

Сто семьдесят пять беглецов соскочили с коней и поклонились в пояс полкам.

Даша скромно отошла в сторонку и конфузливо потупилась, не зная, куда девать себя от любопытных взоров стрельцов.

Один за другим показались на улицах ребятишки-лазутчики. Крадучись, поползли они к заставе, долго вслушивались в голоса и, сообразив, в чём дело, пылью рассыпались по дворам.

Вскоре все убогое население Торопца было на выгоне среди стрельцов.

Фома, достав из-за пазухи цидулу Софьи, помахал ею в воздухе и взобрался на телегу.

Толпа почему-то обнажила головы.

– Внемлите! – строго, словно отдавая команду, выкрикнул он. – Пишет нам царевна Софья, что замыслили люди царёвы стрельцов до остатнего извести. «Ныне вам худо, – печалуется государыня, – а впредь будет ещё горше. Идите к Москве. Чего вы стали?..» А про царя прописывает: «Про царя ничего не слышно».

Одно мгновенье народ молчал, напряжённо следя за тем, как Памфильев складывает цидулу и прячет её за пазуху.

Когда же Фома спрыгнул с телеги, поднялся вдруг такой шум, как будто прорвалась плотина.

– Идти к Москве!

– Побить бояр!

– Изничтожить вольности господарские!

Начальные люди стояли тут же и не знали, как поступить.

Вдруг кто-то бросил камнем в одного из приказных. Приказный зашатался, схватился руками за голову и рухнул наземь.

– Не сметь! – заорали со всех концов. – Не до приказных нам ныне! Бояр на Москве опрокинем, в те поры и сия тля в прах обратится.

Выдворив из толпы начальных людей и добившись порядка, Проскуряков открыл круг.

Все дружно высказались за то, что нужно, не теряя дня, идти к Москве.

Фома достал в приказе бумагу, перо и чернила и записал постановление круга:

«Идти к Москве, послать и в иные полки, чтоб и они шли к Москве для того, что стрельцы от бояр погибают; и к донским казакам ведомость послать; и к вольницам волжским, а ежели царевна в правительство не вступится и по коих мест возмужает царевич Алексей, можно взять на время и князя Василия Васильевича Голицына: он к стрельцам, и в крымских походах, и на Москве милосерд был, а по коих лет государь здравствует, и нам Москвы не видать; государя на Москву не пустить. А буде и Голицын пойдёт противу народу, объявить казацкий круг, царю и вовсе не быть, а атаманить вольному атаману, выбранному по казацкому обычаю всем миром убогим…»

Недолго пришлось быть вместе Фоме и Даше. Не успела Даша хорошенько отдохнуть, как муж объявил ей, что уходит на Украину для новых переговоров с запорожцами о совместном нападении на Москву.

Даша покорно приняла весть и, простояв до поздней ночи на коленях перед образом Лукерьи, принялась за сборы в дорогу.

На рассвете Фома простился с товарищами и ушёл с женой из Торопца.

Через пять дней они добрались до затерянного в лесу староверческого скита. Их встретил сам игумен. Памфильев трижды облобызался со старцем и сейчас же приступил к делу:

– Покель прибыл я в место сие за тем, чтобы до время жену свою вам вручить.

Во весь день Фома не разлучался с Дашей. Они забрались в ельник и там, обнявшись, просидели до вечера. Ни ему, ни ей не хотелось говорить. Оба сознавали, что никакие самые сердечные слова не могут сказать им больше, чем полное глубочайшего смысла молчание. Так хорошо было, тесно прижавшись друг к другу, точно слившись в одно нераздельное целое, слушать тихую песню дубравы, пить медвяный хмель струящейся янтарными капельками по стволам деревьев смолы, следить, как невидимая рука предвечерья ткёт на зелёных шапках юных елей узоры из перламутрово-золотой паутины, и как бы чувствовать, зреть внутренним оком свою маленькую, милую, родную, навек ушедшую девочку Лушеньку.

– Даша, – шептал неожиданно, точно в забытьё, Фома.

– Фомушка, – тихо улыбалась Даша. Уста сливались в тихом и нежном, как запах скошенной травы, поцелуе…

Если бы не едкая сырость, они, наверное, не заметили бы, как лёг на землю сумрак. Первым очнулся Фома. Недоумённо оглянувшись и зябко поёжившись, он болезненно улыбнулся. Точно шрам, вдоль правой щёки залегла кручинная морщинка.

– Ан и срок пришёл расставаться. – И крепко, до боли пожал руку жене. – Прощай, Дашенька. Тебе в постелю пора, а мне в путь-дороженьку… Прощай… Авось и обрящем ещё друг друга… Прощ…

И, заторопившись, не договорил, резко свернул в сторону, исчез в густеющем сумраке.

Полки стрелецкие собрались уже в путь, когда к Торопцу неожиданно прискакал конный отряд. Начальные люди воспрянули духом.

– Наконец-то опамятовались на Москве! – с глубокой признательностью перекрестились они, выслушав приказ об отправке беглецов в вечную ссылку.

Воевода, окружённый солдатами, вышел на площадь и свысока оглядел собравшихся стрельцов.

– Ну вот, доплясались! – ехидно прищурился он. – Пришли на Москву.

– А ты не тяни, покель не отбило ещё у нас охоты на лик твой высокородный глядеть, – выступил наперёд Тума и так выразительно помахал кулаком, что у воеводы тотчас пропала всякая охота к шуткам.

– Ну вот, – уже другим, скорбным тоном повторил воевода, – доплясались.

– Да не тяни же! Ей, сказываю, слушать не станем.

Воевода снял шапку, снова нахлобучил её на глаза и беспомощно развёл руками.

– Так что повелел государь отправить беглецов в вечную ссылку. Дашку же с полюбовником казнью казнить, а вам на Москву не вертаться.

Полки, словно по уговору, набросились на воеводу и конных.

Чувствуя, что с превосходными силами стрельцов не справиться, московские солдаты побросали оружие.

– Мы вам не вороги, – объявил поручик, – а что царь повелел, то и исполнили.

– То не царь! – обступили офицера полчане. – То писали грамоту, удумав, бояре! О государе же не слышно, где он ныне!

Не передохнув, солдаты ушли из города, прихватив и воеводу. За ними в тот же день выступили стрелецкие полки.

У заставы стрельцов остановил раскольничий поп.

– Чада любезные, – обмахнулся он коротким крестом, – ныне сбывается по Писанию… Настал бо час избавления христиан от мерзости антихристовой. Всяк жив человек во спасение души должен идти ныне с вами, воинами христовыми, на Москву противу бояр.

Он стукнул себя в грудь кулаком и так крикнул, что маленькое серое личико его вздулось багровыми желваками, рассыпавшаяся копна волос, точно зола, облепила узкие плечики.

– Умрём ли друг за друга?

– Умрём, отец! – клятвенно ответили стрельцы.

– Даёте ли обетование в сём?

К небу поднялись сотни рук с отставленными для креста двумя перстами.

– Умрём друг за друга! Бояр перебьём! Кокуй вырубим! Круг объявим, как заповедал убогим Разин Степан.

От последних слов попика замутило, но он сдержался и достал из узелка восьмиконечный кипарисовый крест.