Мартьянов заметил: если ящик на чем-нибудь спотыкался, Зуев, не теряя улыбки, быстро залезал туда пальцем или отверткой, ковырнет, пощелкает и продолжает дальше. Эту манеру обходиться с капризами техники Мартьянов оценил, пожалуй, даже больше, чем все остальное.
Когда же Мартьянову предоставили слово для заключения, он говорил столько, с такой настойчивостью и с такими подробностями, развивая еще от себя тему анализа схем, что можно было и ошибиться: кто же сегодня сдает?
Ну, как не поставить после всего этого «отлично».
После экзамена Мартьянов отвел Зуева в сторонку:
— Что же вы теперь думаете делать, Алексей Алексеевич?
— Посылать жене телеграмму. Еду. Готовь пироги.
— А вы не хотели бы сами кое-что приготовить? Краткий реферат своей работы?
— Для чего же, профессор?
— Для подачи в аспирантуру.
— Куда? К вам?
— Да, ко мне в лабораторию.
Первый раз увидел Мартьянов, что Зуев не находит слов.
А через три месяца аспирант Алексей Алексеевич Зуев, сотрудник лаборатории номер семь академического института, постучался в кабинет Мартьянова и вошел со спокойной улыбкой, как человек уже вполне свой. Аспирант, что занимается в комнате лаборатории рядом за стенкой.
— Есть предложение, Григорий Иванович.
— Ну, — поощрительно кивнул Мартьянов.
— Все говорят, что у меня была удачная выпускная работа.
— Кто ж это «все»?
— Ну, наши там… — Зуев махнул рукой на стенку.
За стенкой сидели аспиранты, молодежь, и с ними почему-то еще Володя-теоретик, который уже давно был не «молодежь», но все-таки неизбежно к ней причислялся. Как здешний старожил, Володя-теоретик вознамерился было взять покровительственный тон в отношении к этому новенькому, посвящая его в лабораторные дела, в институтские слухи, в технику информации, публикации и прочего. Но довольно скоро заметил, что этого новенького все чаще и чаще называют Алексей Алексеевич, а его самого по-прежнему Володей, хотя он здесь вон уже сколько лет после студенческой скамьи.
Молодежь, аспиранты… Они заполняют соседнюю комнату своим непринужденным говором между собой и своим излишне ученым видом перед другими. К этой комнате надо особенно присматриваться. Почему каждый из них там очутился? И что из каждого, может быть, выйдет? Молодежь теперь заметно клюет на теорию. Подхватывает релейные темы, разводит символические упражнения… А кто из них может сказать: «Я здесь потому, что без этого не могу?» Кто же из них и есть тот самый?.. Мартьянов даже прислушивается иногда, пытаясь угадать, как там, за стенкой. И больше всего: а что же Зуев? Он все-таки из них, так сказать, наиболее инженер. И наименее искушенный еще в различных академических «правилах поведения». Его, конечно, просвещают там, за стенкой.
— Так что же вы хотите, Алексей Алексеевич?
— Вот советуют напечатать где-нибудь мою выпускную работу. «Некоторые элементы расчетного устройства для анализа схем».
(По-простецки — «аналитический ящик» — он больше уже не выражался.)
— Напечатать? — поднял брови Мартьянов. — А зачем вы хотите печатать?
— Ну, как… — замялся Зуев. — Чтобы сообщить, чтобы знали…
— О чем же сообщить? О себе сообщить или еще о чем-нибудь? — продолжал спрашивать Мартьянов.
— Сообщить о модели, — пояснил Зуев.
— И вы уверены, что она имеет такое значение для науки?
— Ну, если еще подработать, развить…
— Ах, подработать, развить! — подхватил Мартьянов. — Вот об этом я и хотел с вами поговорить, Алексей Алексеевич. Садитесь, садитесь поближе.
И аспирант Зуев услышал то, что уж никак не рассчитывал услышать, входя в кабинет. Его работа, годная для сдачи экзаменов, по существу-то еще очень элементарная, ученическая. Для науки это даже не заявка. Просто удачный изобретательский пример. В нем больше находчивости, чем какой-либо научной идеи. Понятно ли это Алексею Алексеевичу?
Зуев молчал, бросая взгляд из-под бровей.
А знает ли он, что значит опубликовать такую работу в академическом издании? Может, и напечатают. Но…
— Первый блин сырой, второй блин сырой… — загибал на пальцах Мартьянов, — И уже привыкают, что под таким-то именем в статьях нет настоящих мыслей. А знаете, исправить свое имя в науке гораздо труднее, чем начинать даже заново. Выбирайте.
— Я вас прекрасно понял, профессор, — жестко усмехнулся Зуев. И вдруг, выдавив из себя улыбку, добавил: — У нас это называется залить сало за шкуру.
Дверь за ним закрылась.
«Вернется? — загадал Мартьянов. — Вернется. И постучит».
Он не вернулся.
К Мартьянову постучали. Но это был другой стук, другой посетитель.
Боязливо просунув голову, на пороге остановился Малевич. Он в последние дни часто забегал в институт и всякий раз появлялся с таким видом, будто спрашивал: «Я не помешаю?» Но Мартьянов жадно ухватывался за него, усаживал рядом, отставляя все дела. И через несколько минут возникала в кабинете, как это ни странно, атмосфера яростных несогласий.
Малевич затронул самую чувствительную струну: решил внести в теорию новую страницу. То, что он назвал «учетом переходных режимов». Опять разговор вокруг нуликов и единиц.
Малевич верил в правоту и силу формул. Но его беспокоило: всегда ли формула показывает то, что совершается в электрической цепи? Вот мы для преобразования и упрощения схемы добавляем к формуле нуль или множим ее на единицу. По алгебре как будто ничего не меняется, значение формулы остается прежним. Но так ли на самом деле в действительной схеме? Ведь нуль — это последовательное соединение двух контактов, замкнутого и разомкнутого. А единица — параллельное соединение таких контактов. И есть момент, когда контакты могут сработать не так, как рассчитано. Это переходный момент — момент переключения, когда реле меняют свое состояние. И может оказаться, что на какое-то мгновение произойдет или ненужный разрыв цепи, или, напротив, ненужное ее замыкание. Нулик превратится в единицу, а единица — в нуль. Очень короткое мгновение — сотая секунды! — но его достаточно, чтобы нормальная работа схемы нарушилась. Срабатывают вдруг реле, которым в данный момент вовсе не полагается. И мы считаем, что какая-либо цепь должна, скажем, быть разомкнутой, а она оказывается вдруг замкнутой. Или наоборот. Очень неприятная ситуация! — стучал по доске Малевич.
И он предложил способ, как учитывать переходные режимы, избегать опасности, таящейся в нуликах и единицах. Те же алгебраические приемы, но приспособленные к «неприятной ситуации». Его, Малевича, приемы.
Мартьянов схватился, конечно, тотчас же за свою монографию. Никто не может сказать, что в ней что-то не предусмотрено. В ней, как известно, все предусмотрено и все заложено. Вот на странице такой-то есть специальная оговорка.
— Введение нуля и единицы справедливо… если не учитывать особенности переходных режимов, — прочитал Мартьянов.
— Но их надо учитывать! Нельзя не учитывать! — с отчаянием воскликнул Малевич.
Мартьянов стал выискивать, как всегда, к чему бы придраться. Что в приемах Малевича можно опровергнуть?
А Малевич как мог защищался. Но не всегда его худенькая грудь выдерживала полемический напор Мартьянова. Малевич собирал свои листочки доказательств и уходил как провинившийся.
Но через день-два снова стучался в мартьяновский кабинет: «Не помешаю?» И опять накидывался с мелом на доску, выстукивая всё новые и новые аргументы в защиту своей идеи переходных режимов. И глядишь, приемы у него становились еще более продуманными, к которым было еще труднее придраться. Полемика шла на пользу.
Застенчивый Малевич, то и дело осторожно озирающийся и такой уступчивый во всем, здесь, что касалось теории, был готов на плаху лечь. С горящим взором, словно содрогаясь от собственных мыслей, повторял и повторял он свое, лишь бы его только согласились слушать.
Сегодня он принес последний, еще более подкрепленный вариант своей методики переходных режимов. И Мартьянов почувствовал, что это действительно последний.
